Мысли эти без остатка разрушали все, что было между ними эти полтора года. Не оставалось ничего.
И все-таки счастье это или несчастье, что Оля прошла через его жизнь? И Димов подумал: пожалуй, все-таки счастье. И еще он подумал, что у Оли есть право поступать, как ей заблагорассудится, потому что в его любви для нее не было будущего — того главного, чем она должна жить в двадцать пять лет….
На столе был наведен порядок, и рукам уже не оставалось дела. Свет лампы плотным кругом лежал на протертой поверхности стола. Чем же станет для него теперь этот привычный свет — спасением или кольцом, из которого уже действительно никогда не вырваться?
Бабка Устя раскладывала пасьянс. Вероника напевала за стеной, творя свои неоканчивающиеся женские дела. И Вероника жива тем, что у нее есть. А ее любовь к нему нерушима, незыблема до конца дней… Где-то в темных кустах сидел над ежевечерним тайным костром сын Анисим. Он-то, наверное, размышлял о будущем. Оно у него было. Как и у Оли…
Сегодня днем, у квадратного городского пруда, оставшись в одиночестве, Димов думал: виноватых нет, есть только пострадавшие. Сейчас он думал, что пострадавших быть не должно.
Оля сказала: «Ты постареешь, когда я тебя брошу. Сразу на двадцать три года». Теперь этому пророчеству дано исполниться. И только так должно быть: надо возвращаться назад, в свое время, надо жить в нем.
Настал момент, когда он обязан был вернуть Оле будущее, а Веронике настоящее. И, покусившись на то, на что уже не имел права, он должен теперь сполна расплатиться за это душевной болью. И расплачиваться придется долго, может быть, всю оставшуюся жизнь.