— Все это просто, когда сидишь на веранде за шахматной доской, — хмуро сказал Димов.

— Но бывают особые обстоятельства, когда государство берет на себя право полностью игнорировать первое и руководствоваться только вторым, — сказал Кравцов. — Во время войн во всех армиях мира дезертиров расстреливают, не учитывая их личностей. И правильно делают, ибо погибающие в атаках имеют право на жизнь нисколько не меньше, чем те, кто хочет спрятаться за их спинами.

— Вы правы, — сказал Димов. — Мы и думали. И о том, и о другом. Много часов подряд. И дали ему год. Условно. И, между прочим, в соответствии с законом. Но мне никогда не доставляла удовольствия власть над чужими судьбами. Наверное, поэтому мне было тяжело за судейским столом.

Кравцов улыбнулся своими печальными глазами Пьеро.

— Думаю, что в судейских креслах как раз и должны сидеть те люди, которым это нелегко, — сказал он. — И только те.

— Можно вам задать один деликатный вопрос, Евгений Николаевич? — спросил Димов.

— Задавайте, — сказал Кравцов. — Вы мастер задавать неожиданные вопросы.

— Вы боитесь смерти?

— Я о ней не думаю.

— Хитрите, полковник, — сказал Димов.

— Хитрю, — согласился Кравцов. — Иногда думаю. Возраст, видите ли…

— А на фронте боялись?

— Конечно. Там все боятся. Но учатся преодолевать. Не было бы страха, не было бы и понятия воинского подвига.

Он расставил фигуры, Димову как выигравшему — белые, сказал:

— Начинайте.

— Нет, — сказал Димов, — пора домой.

Далекий заморский стадион вновь и вновь взрывался ревом болельщиков, и рев этот прокатывался по вечернему поселку. Что-то торопливо выкрикивал знакомый голос телекомментатора. Далеко-далеко, под чужим солнцем, бушевали спортивные страсти, а сложнейшая техника разносила их по всему миру. И вот принесла и сюда — в затихший после изнурительного, душного дня подмосковный дачный поселок.

— Сейчас врачи спорят о том, надо ли сообщать безнадежно больному, что он обречен, — сказал Кравцов. — Странный спор. И бесчеловечный. Говорят и пишут всякие умные слова. А ведь природа сама дала ответ на этот вопрос. Она создала человека смертным, но сокрыла от него дату смерти. Сделала все, чтобы он ее не знал. Потому он и может жить так, словно никогда не умрет. Дав человеку смертную плоть, природа вселила в него душу, ощущающую себя в ежедневном бытии бессмертной. Ведь и безнадежно больные чаще всего до самого конца не понимают, что обречены. Кому-кому, а уж врачам надо бы считаться с законами природы и не затевать варварских споров. Сама природа ответила раз и навсегда.

Кравцов говорил спокойно. Но Димову вдруг почудился в его словах какой-то второй, затаенный смысл. И, как днем, на скамейке с Олей, душу его тронул внезапный страх. И опять сплелись в один клубок встревоженность Вероники в последние две недели, ее необъяснимая печаль и эти непонятно почему возобновившиеся боли в боку. И Димов снова подумал, что, может быть, где-то там, за его спиной, уже сплетен заговор молчания и все, все, — жена, теща, врачи и даже Кравцов — знают, что он обречен. А он, сам уже обреченный, решал сегодня судьбу совсем чужого человека, и мучился, и мучается запретной любовью к Оле, и решает, как жить дальше, а этого «дальше» уже и нет…