Кравцов мельком, с удивлением, взглянул на него. И опять погрузился в размышления над шахматной доской. Но Димову уже не хотелось молчать.

— Скажите, Евгений Николаевич, вы помните Охотный ряд, тот, старый, когда еще был рынок?

— Помню, — сказал Кравцов.

— А как пели «У самовара я и моя Маша…»?

— Помню. Я помню, как пели «Стаканчики граненые». Я старше вас и помню еще беспризорников, которые спали в асфальтовых котлах. Ночью котлы бывали теплыми — днем в них варили асфальт… Партийцы тогда носили кожаные тужурки, нэпманы — котелки, а беспартийные спецы — пальто реглан и клетчатые кепки, именовавшиеся «мистер Браун».

— Многое из того, о чем мы с вами помним, уже стало историей. Странно, — сказал Димов.

— Был такой сон, который называется детством, — помолчав, тихо сказал Кравцов, не отрывая взгляда от шахматной доски. — И была в том сне давняя-давняя Москва, о которой вы говорите. Ее еще можно увидеть, нет, даже не увидеть, а почувствовать вдруг где-нибудь в переулке или на старом дворе. Идешь по шумной улице, свернешь за угол, и вдруг ударит в сердце — вот она, есть еще, еще живет, дышит, как полвека назад.

Где-то в темноте прозвучали позывные телевизионной программы «Время». Девять часов. Пора было отправляться домой. Его ждут там с ужином. Вероника, наверное, уже накрыла на стол и нетерпеливо поглядывает в темноту сада, теща раскладывает пасьянс, а Анисим, потренькивая звонком, только что въехал на участок на велосипеде. Но Димов продолжал сидеть в кресле, выпрямившись, расслабив галстук, вдыхая прохладный вечерний воздух, прислушиваясь к охватившему его покою, удивленный тем, что мысли об Оле уже не рвут душу.

Да, им пришло время расстаться. Конечно, может случиться так: выглянув завтра в окно совещательной комнаты, он опять увидит Олю, сидящую как ни в чем не бывало в том же палисаднике с книжкой на коленях. И, может быть, все потечет как прежде. А может, она не придет — ни завтра, ни послезавтра и вообще никогда, потому что ее сегодняшний уход действительно был окончательным… И был еще другой, третий возможный исход: она придет завтра, и все потечет как прежде, а спустя какое-то время — через месяц или через год — в приливе жестокой откровенности, за что-нибудь разозлившись на него, она скажет — просто, буднично, спокойно, как об обычном: «Не надо было в тот день отпускать меня. Любил бы, не отпустил».

При необузданности ее нрава все три исхода были равно возможны. Но что должен решить он сам, Димов? Независимо от того, что решила Оля… Да, пора было наконец набраться мужества и решать самому, что и как должно происходить дальше.