Где-то в середине этого длинного, навсегда завершенного и уже принадлежавшего прошлому дня остался Миша Пастухов, неожиданно вошедший в его жизнь и навсегда исчезнувший из нее. И старик Удочкин, прочно вбивший в землю белый забор, несгибаемый в своем упорстве, в своей упрямой страсти копошиться на земле, не жалея себя в работе… А завтра Димову снова придется в маленьком зале суда решать чьи-то судьбы… Хватило бы сил решить собственную, горько усмехнувшись, подумал Димов.

Уже не было слышно голосов мадридских болельщиков, — видимо, матч окончился. Ветер по-ночному шуршал в кустах под окном. За тонкой стеной звучал голос Вероники — легкий, освободившийся от тревог. В открытую дверь Димов видел сидевшую за столом бабку Устю, ее носатый профиль. Она опять в одиночестве раскладывала пасьянс. Тонкая старческая рука, как всегда, описывала в воздухе медленную дугу, и на стол ложилась очередная карта. Но сейчас не казалось, что бабка Устя выкладывает звено за звеном цепочку чьей-то загадочной и нелегкой судьбы. В ее движениях не было обычной торжественной многозначительности. Мысли ее были очень далеко… Что видят сейчас ее черные, отрешенно застывшие глаза? — подумал Димов. Наверное, что-то очень давнее, из тех времен, которые для ныне живущих и здравствующих стали уже легендарными. Почему, подумал Димов, в старости человеческая память начинает возвращаться к давно минувшему? Вот и его память все чаще, иногда в совсем неподходящие моменты, оживляет то, что было десятилетия назад, упуская недавнее.

Да, в худеньком теле того подростка, что сидел когда-то за столом над тарелкой с двумя темными, подмороженными картофелинами и куском бесценного военного хлеба, таились немалые силы. Их хватило на то, чтобы прожить еще три с лишним десятилетия, многое пережить и немало сделать. Конечно, те цели, которые ставились тогда, в молодости, оказались завышенными. Но Кравцов прав: наступает время, когда оцениваешь сделанное, трезво соотнося его с тем, что мог сделать в силу своих способностей.

Да, было время, когда и его, Димова, волновали проблемы честолюбия и славы, успеха и денег. Однако в какой-то момент он сделал выбор: его вдруг начал устраивать скромный достаток, спокойное ощущение себя в мире. Ему нравилось оставаться самим собой. Сверстники обгоняли его по карьерной линии, жили богаче, обзаводились машинами, учеными степенями, — Димов был к этому равнодушен. Его могли считать неудачником. Сам себя он неудачником не считал. Ему нравилось работать в издательстве, нравилась его причастность в выходу серьезных книг, нравилось быть в центре современной научной мысли… К чести Вероники надо было сказать, что она тоже не считала его обойденным. Во всяком случае, что бы она ни думала по этому поводу, она ни разу не упрекнула его, и Димов был благодарен ей за это. Вероника принимала его таким, каков он есть. Может быть, именно это было главным, что так прочно связывало их все эти долгие годы?