Тогда, за время его болезни, Оля незаметно почти полностью ушла из его жизни. Он получал от нее время от времени только короткие записки. Их ему передавала в отсутствие Вероники одна и та же молоденькая медсестра — пухлощекая, курносая. Ей нравилось передавать эти записки, нравилась причастность к чужой тайне… Конечно, Оля не была виновата в том, что никак по-другому не могла проявить своего внимания к нему. Записки были о любви. И записки требовали любви от него… У Димова была тогда одна задача — выжить. А Оля хотела, чтобы он писал ей о своей любви. Замученный болью и страхами, он не мог поднять руки. А Оле нужны были беспрерывные подтверждения его любви. Она обижалась на него, была нетерпелива. Ее записки не доставляли ему радости. Они были словно из другого мира, в котором просто не знали, что это такое, когда перед человеком стоит одна-единственная цель — выжить. И курносая медсестра тоже была из этого другого мира, и заговорщицкий блеск в ее молодых глазах, когда она появлялась со сложенным вчетверо листком из блокнота, казался Димову жестоким, как и эти записки, требующие любви. Любовь — это дело живых или тех, кто собирается жить. В том мире, что был за больничными стенами, не понимали, что бывают минуты, когда человеку нужен глоток воды или кислорода, а слова любви звучат как кощунство. Тот, кто подносит этот глоток, не должен напоминать, что делает это из любви. В трудный час любые слова могут прозвучать кощунственно…

…Димов ковырял ложкой кусок торта, ему не хотелось есть.

— Ты не права, — сказал он Веронике. — Сейчас, в век техники, люди жадно читают книги о загадках психологии, о гипнозе, о свойствах человеческого характера. Как издатель, я знаю это. Человек устает от машин, он начинает испытывать жадный интерес к самому себе. А в спорте он познает свое тело. И если в век машин кто-то умудряется прыгнуть выше двух метров, человечество, замороченное машинами, вправе ликовать и гордиться им. Кстати, замечено, что среди хромых много наиболее страстных болельщиков футбола.

Вероника не очень вслушивалась в смысл его слов. Она просто с удовольствием смотрела, как шевелятся его губы.

— Верно, — сказала она. — Но зачем так кричать?

Димов, не поднимая глаз, продолжал ковырять ложечкой кусок торта. И вдруг увидел себя тринадцатилетним… Ушастый подросток в очках, с тонкой шеей и худым, бледным от недоедания лицом сидит за накрытым потертой клеенкой столом в большой нетопленой комнате деревянного дома в маленьком башкирском городке. На нем суконная шуба с вытертым кроличьим воротником. А за окнами — тьма и мороз, и где-то за тысячу километров идет война, и кажется, что ей не будет конца. На клеенке лежит кусок хлеба и стоит тарелка с двумя горячими темными картофелинами, а на развернутой бумажке лежит розовая в полоску конфета «Раковая шейка»…