За окном были темные деревья и кусты и ночное небо, не стесненное городскими стенами, не перечеркнутое проводами, — вечное небо над вечной землей. Старушка, сидя на веранде дачи, раскладывала пасьянс. Счастливый женский голос негромко напевал за стеной.

Никогда, подумал Димов, он не сможет сказать Оле, ч е г о  лишила его она… И не бывает счастья на чужой крови, во всяком случае, он не понимает такого счастья. Руки его стали бездумно наводить на столе привычный порядок. Он отодвинул вправо стеклянную пепельницу, подправил стопку книг, лежащих слева…

Тогда, после больницы, прежние силы вернулись к Димову довольно быстро. И, встретившись с Олей, он ничего не сказал ей о чувствах, которые вызывали у него ее записки на сложенных вчетверо листках из блокнота. Он выжил, и жизнь вернулась к нему, и ему так же, как и Оле, опять были нужны слова о любви…

Димов выдвинул нижний ящик письменного стола, вынул из него аккуратно сложенную фланелевую тряпку, стал стирать осевшую за день на поверхность стола пыль. Его руки требовали движения, — когда ему бывало плохо, его руки всегда требовали движения. Он вытер пыль, заново переложил на столе стопку книг и рукописей… Он думал: старость — это когда человек начинает жить тем, что есть, а не тем, что будет. Банальная истина. А что же есть у него?

Да, он гордился любовью Оли. Задумываясь над тем, за что же она полюбила его, он готов был поверить, что в нем есть что-то особо привлекательное… Ее любовь давала ему основания думать так. Он не разыскивал в себе этих черт, но в его сознании жила мысль, что они, вероятно, есть. А сейчас он вдруг подумал: может, все полтора года Оле был нужен не он, а его любовь к ней? Может, не в нем, а в его чувстве к ней заключалось то, что держало ее возле него?

Его поздняя, запретная, пронизанная болью, послушная ее капризам, старомодная, всепрощающая любовь — вот что было нужно ей? И она жадно поглощала эту любовь и не считалась с ним. Поэтому она беспрерывно требовала от него подтверждения его любви — слов и поступков, — порой в ущерб его самолюбию, интересам, спокойствию и достоинству? Ей надо было, чтобы он говорил ей о своей любви даже в те минуты, когда перед ним стояла одна задача — выжить. И она знала: он сам не уйдет от нее. Уйдет она, когда его любовь почему-нибудь станет ей не нужна.

Мысли эти были жестокими. И, вероятно, несправедливыми. Но Димов ничего не мог поделать с собой. Он думал: Оля специально отыскала его сегодня с уже готовым решением расстаться. Она хотела оставить последнее слово за собой. И если его любовь уже не нужна ей, она сегодня в этом проклятом подвале, затерявшемся где-то в невероятно большой Москве, поступит так, как сочтет нужным для себя, нисколько не принимая в расчет его, Димова.