— Вы не возьмете Маргарет?
— Боже мой, вы можете представить себе, как Маргарет тащит мешок и ночует на постоялых дворах, да еще с клопами? Я бы хотел, чтобы она поехала, если бы ей это доставило удовольствие, но она на следующей неделе собирается гостить у каких-то шикарных друзей вашей матери, а потом начнется модный сезон.
— Сомневаюсь, чтобы в этом году был какой-нибудь модный сезон, — сказал Джульен.
— Почему же нет?
— Вам, как бывшему дельцу, следовало бы знать! Предполагаются неприятности с горняками, и в кабинете заместителя редактора говорили, что если не будет достигнуто соглашение, то забастовка неминуема.
— Ну, это не повредит сезону. Горняки не ездят ко двору или в Королевскую академию и не завтракают в ресторане «Савой».
— Не глупите, Тони! Это, во всяком случае, нанесет огромные убытки промышленности и будет связано с денежными потерями, но если еще и другие союзы поддержат бастующих, к чему, по-видимому, они склонны, то это может повести к революции.
— К революции! — воскликнул Тони. — Из-за вопроса о заработной плате? Для начала революции нужно нечто побольше. Особенно если вожди революционной партии двигаются так деликатно, как Агаг[135], и верят в неизбежность постепенности. Право, меня тошнит от всех этих бурных речей. Люди пророчили революцию еще тогда, когда мне исполнилось пятнадцать, и это продолжается вот уже двадцать лет. Она еще не произойдет. Не заражайтесь паникерством, Джульен.
— Но война же произошла!
— Да, — сказал Тони печально, — война произошла по всем правилам. Но именно потому, что ее масштаб был так огромен, она заставляет все остальное выглядеть незначительным. Люди уже дали исход своим животным инстинктам.
— Но предположим, произойдет революция, что вы станете делать?
— Буду держаться в стороне от нее. Чума на оба ваши дома. А теперь мне надо идти домой и пройти еще через разные объяснения.
— Вам будет трудновато объяснить Маргарет, да и вообще кому бы то ни было, почему вы выбросили вон две тысячи фунтов в год и карьеру дельца. Но держу пари, что ровно через год в это время вы будете снова здесь!
— Я не принимаю вашего пари. Это было бы нечестно. Итак, обратимся к объяснениям, ну, ну!
Оставшись один, Тони медленно пошел к Трафальгарскому скверу, почти не обращая внимания на направление уличного движения и на людей, спешивших или бесцельно слонявшихся по панелям. Разговор с Джульеном не принес удовлетворения, и Тони в своем волнении — а может быть, и тщеславии — был немало обижен безразличием Джульена. Довольно неприятно с трудом щадить чужие чувства и в результате убедиться, что их и не существует. Путем постоянных размышлений Тони дошел до убеждения, что он не только просто Антони Кларендон, по личным причинам бросающий выгодную службу, но и символ поколения и нации, произносящей приговор обманным ценностям опустившейся цивилизации. И отношение Джульена было важно для него, потому что в понимании Тони Джульен тоже был символом; Тони не забыл того внезапного взрыва, годы тому назад, около Корфе, когда мальчик обнаружил внутреннее отчаяние, бывшее, казалось, признаком скрытой борьбы за какой-то идеал. Он рассчитывал на немедленный отклик, на энтузиазм и встретил только холодное равнодушие, которое превратило весь разговор в мелкий факт из газетной хроники. Если даже Джульен был равнодушен, не потрудился понять… Тони испытывал гнет полного одиночества, ощущение постоянного malentendu[136] между самим собой и всеми, кого он знал. Если бы только он встретил хоть одного, всего лишь одного человека, кто согласился бы с ним без сердитых или презрительных требований объяснить его поведение. Но это