Он снова внимательно взглянул на картину, восхищаясь ее чувством меры и изящества, и подумал о том, что вот Рубенс вложил бы в эту тему динамическую, но грубую, немного вульгарную энергию, а потом, что прерафаэлиты выражают собой обесцвечение английской души, отрезанной от реальности дивидендами. С горьким ощущением потерянности и противоречий он завидовал художнику, чья жизнь полна в себе, кто живет, чтобы обогатить свою работу, и чья работа обогащает его жизнь. «Я мог бы рисовать картины, как этот юноша, которого вы так превозносите. Но нет! Превыше всего избегайте смешиваться с огромной безумной толпой тех, кто хочет быть художниками, не будучи рожден художником. Избегайте жизни и умозрений неудачника и продажного льстеца, который подлаживается под вкус деловых людей. Художника переоценивают. Если он не оживляет, не делает членораздельной жизнь моей души, души обыкновенного человека, — он ничего не создает. И высшее, самое трудное искусство — это искусство жить! Если я усвоил его, мне не надо завидовать Тициану!»

Какой-то голос начал кричать: «Закрывается, закрывается», с энергией, соединенной с радостью, что удалось прервать чужие размышления, и с чувством облегчения при окончании еще одного скучного дня. Герои Мэйфкинга[141], скучающие служители этого нонконформистского храма искусства, жуткие защитники Леды Буонаротти, почему бы не сделать вас маклерами при бегах и не разрешить быть счастливыми?

Несколько минут Антони стоял на террасе перед галереей, глядя на Уайтхолл[142], мягкий и расплывчатый из-за тумана после моросившего дождя. Бледный, белесоватый свет исходил от позднего, прикрытого облаками солнца, и дул холодный ветер. Автобусы катились, расплескивая жидкую грязь, и зонтики раскачивались, как большие сухопутные нетопыри. Во всем этом была какая-то болезненная красота, преходящее видение мягкого света и тумана, час бесчисленных чаев и поджаренного хлеба, когда окна одно за другим вдруг оживляются желтым электрическим светом. В конторах уже вносят последние кипы писем для подписи. Тони спустился по безобразным каменным ступеням и повернул на запад, с любопытством разглядывая равнодушных прохожих и пытаясь реально представить себе, что он уже никогда больше не будет «с совершенным почтением А. Кларендон, директор». Только внутреннее пламя полной уверенности, тихое горение радости удерживало его от чувства меланхолии и одиночества. Еще сегодня утром он был заодно со всеми этими людьми, спешил своим путем, равнодушный к ним, но был в тайном единении с ними, потому что жил их общей жизнью. Теперь он стал зрителем, посторонним — изменником или пионером, дезертиром или солдатом из авангарда? Он помедлил немного на углу Хеймаркет и Пэлл-Мэлл, следя за нескончаемым движением и спрашивая себя: может быть, он только отвернулся от реальности или же он действительно пускается в полные приключений поиски более глубокой реальности самого себя? Но он был уверен в том, что он никогда, никогда не захочет, не сможет вернуться обратно, — последние мосты были разрушены. Если его когда-нибудь заставят вернуться к машине, он будет одним из эксплуатируемых, а не эксплуататором. В этом было какое-то удовлетворение.