Наконец, поезд с пыхтеньем медленно подошел к станции, опоздав на три часа, и был встречен слабыми приветствиями. Тони с трудом нашел место в переполненном вагоне третьего класса и, пока поезд без конца стоял на Мидчестерском вокзале, прислушивался к разговорам людей, сидевших вокруг него. Возбуждение сломило обычную тяжеловесную сдержанность, и все спорили — конечно, о забастовке — с исключительным одушевлением. Большинство пассажиров было средними представителями трактирного патриотизма, их разговоры отличались главным образом разнообразием и абсурдностью слухов, которые ими распространялись. Скромный молодой человек, на лице, руках и одежде которого все еще сохранялись явные следы его героизма, описывал, как он работал за кочегара в поезде, пришедшем сегодня утром из Лондона, как он теперь путешествует обратно, чтобы поспать, и завтра утром опять поедет кочегаром в другом поезде. Он сказал, что это тяжелая работа, но довольно занятная, надо только как сумасшедший работать лопатой. Он был уверен, что через день-два движение поездов сильно улучшится, — добровольцы прибывают толпами.

— На сколько времени хватит угля? — спросил Тони. Молодой человек пожал плечами: об угле подумает правительство.

— Как?

— О, военный флот привезет нам уголь из Антверпена или из Франции!

— Но ведь это же довольно непатриотично и нечестно, — сказал Тони. — В конце концов, кричат, что кто-то получает деньги из России, а сами пользуются иностранным углем. Ведь флот — это национальное достояние. Флот принадлежит и тред-юнионам, поскольку он работает для них.

Кругом завыли и завопили о «национальной опасности», и какая-то надувшаяся пивом личность медлительно объяснила, что забастовка — это заговор агитаторов, что рабочие ее не хотят и что вся нация против нее.

— Хорошо, — сказал Тони, — но я не очень в этом убежден. Если вся нация против нее, почему же тогда вся нация не за работой?

Этот вопрос был так плохо принят, и на Тони направились такие угрюмые взгляды, определенно говорившие: «большевик», что Тони решил, что, пожалуй, лучше будет заткнуться, и молчал остальную часть этого мрачного путешествия. Сумерки уже сгустились, когда они приехали; плохо освещенный вокзал был пуст и тих. Уходя, Тони заметил, как пришедшие в азарт пассажиры пожимали руку машинисту и кочегару — двум волосатым старым штрейкбрехерам — и давали им шиллинги и шестипенсовики. Он ожидал на конечной станции взрыва энтузиазма и был неприятно удивлен, когда оказалось, что всякое воодушевление в людях было как бы парализовано, — что бы там ни говорили, но не оставалось сомнений, что забастовка охватила всех и развивалась удачно.