Прошло восемь лет с тех пор, как он был в Италии. Тони избегал этой страны, как избегал и Австрии, потому что и та и другая хранили для него воспоминания, слишком болезненные по пережитым им и счастью и печали. Но время шло, и он уж мог опять выносить созерцание Рима. Приятно будет посетить места, которые он видел с Робином в старые дни их дружбы, если только что-нибудь еще сохранилось после перестройки города. Ядовито-насмешливые почитатели Рима говаривали Тони, что двадцатое столетие застало Рим мраморным и, очевидно, намерено оставить его оштукатуренным. Хорошо бы взглянуть на то, что осталось, пока все это еще не снесено. И во всяком случае его идолопоклонническая душа, уставшая от ислама и Уайтхолла, склонится перед резными образами Бернини и Борромини[189]. Да, Рим! На пароходе до Палермо, на пароходе до Неаполя и затем дальше. С предельной ясностью Тони видел в своем воображении коричнево-красный подвижный узор итальянской толпы, поднимающейся и спускающейся по большой мраморной лестнице к Ara Coeli на Рождество, когда разносчики с корзинами раскрашенных детских игрушек сидят на ступенях, как они сидели на ступенях средиземноморских храмов, продавая почти все те же скромные эмблемы, по крайней мере три тысячи лет тому назад…

Когда Тони подошел к своему креслу, Уотертон поднял голову и сказал:

— Я вот нашел место в книге, которое вам будет интересно, оно отмечено карандашом. Оно довольно точно излагает вашу точку зрения, не правда ли?

— Кто этот молодец? — спросил Тони, взяв книгу и взглянув на незнакомое имя и название.

— Один совсем незнаменитый человек, философ времен Флавиев[190].

Тони подумал с удивлением, почему это Уотертон восхищается неизвестными людьми, когда, вероятно, он не читал всех великих, но посмотрел на отмеченное место и прочел:

— «Ибо если добродетель и порок присущи только человеческой природе, если большинство людей — существа злые и только немногие из них, и то лишь в сказках, изображаются добрыми, точно какие-нибудь невероятные и неестественные животные, более редкостные, чем эфиопский феникс, — как может тогда человек не стать самым жалким из всех животных, раз зло и безумие заложены в его природе и предназначены ему судьбой?»

Тони закрыл книгу и посмотрел на Уотертона.

— Какой черт заставляет вас думать, что я должен с этим согласиться? — спросил он, пораженный. — Это только показывает, как сильно могут ошибаться даже близкие люди. Из контекста я заключаю, что этот болван был стоиком. А я думаю, что «добродетель и порок» у стоиков были совершенно искусственны. Их бессмысленное представление о том, что добродетельный человек будет счастлив и на раскаленной докрасна решетке, не только противоречит всякому здравому смыслу, но и дает начало той скотской психологии, которая сделала возможными ужасы мученичества. Поистине скотской, ибо она стремится сделать человека в духовном смысле сверхчеловеком, а кончает тем, что делает его физически и как человека субнормальным!