— Чувствую, настроение у вас немножко нервное. А как раз сейчас и надо собрать все силы, чтобы довести дело до конца. Давайте сперва выясним — что на Литовском?

Блюхер твердым шагом подошел к двери в телефонную, куда только что направился начальник штаба, сам — за свежими донесениями. Вот он с тощей пачкой бумаг в руке появился на пороге, бледный, мрачный. Было видно, что новости тяжелые.

Во внезапно наступившей тишине Фрунзе глазами прочитал донесения.

За Сивашом, на Литовском, беспрерывно атакуют, положение резко ухудшилось. От Армянска крупные резервы Врангеля с кавалерией, с шестью бронемашинами и артиллерией оттеснили наши части к самому берегу Сиваша; дроздовцы обрушились на Четыреста пятьдесят восьмой полк, выбили весь комсостав. Дивизии отброшены и обороняются на южной границе полуострова. Бой идет непрерывно с ночи. Все это время бойцы не ели, нет питьевой воды, патронов, хлеба…

Положив листки донесения, Фрунзе встал, прошелся. День на исходе, а цель не достигнута, хотя потери велики и впереди ночь. Да, теперь самое опасное — ослабление усилий. Фрунзе только об этом и думал; остановившись перед начдивом и начштаба, тихим голосом сказал:

— Утром на Литовском, без сомнения, последуют новые контратаки. Меня беспокоит положение дивизий за Сивашом. Сегодня ночью нужно решить дело. Штурм еще не закончен. Замечу, дорогие товарищи, что на участке от моря до тракта у нас бригада и полк, пять тысяч человек, сто пулеметов. А на участке от тракта до Сиваша — три тысячи человек, сто пятьдесят четыре пулемета. Иначе сказать, на участке главного удара на километр в два раза меньше людей и в три раза меньше пулеметов, чем на участке вспомогательного удара. Это ошибка…

— Моя, — проговорил начдив.

— Чья бы ни была, — перебил Фрунзе. — Вот уже вечер, а ночью надо опять подняться. Это будет последняя атака, бесконечно уверен — успешная. Дрянь, что вчера противостояла Раудмецу на Литовском, вчера же разбита. Теперь там дроздовцы, тяжело. Но у противника все уже на пределе. Еще атака — и сядете на вал. До ночи осталось пустяки, и прошу, и приказываю: не теряйте ни секунды, готовьтесь. Всех коммунистов — к валу.

Блюхер хмуро смотрел в пол, а Фрунзе, вглядываясь в начдива, продолжал:

— Уверен, что командование дивизии вполне сознает необходимость ночного штурма, хотя и отдает себе ясный отчет, чего это будет стоить. Так, Василий Константинович?

Лишь нечеловеческими усилиями можно было взять этот вал в ровной, как стол, степи на узком фронте и без серьезной артиллерийской подготовки — голыми руками. Убитых днем еще не похоронили, а неизбежны новые жертвы. Бойцы — живые люди, для командира — своя кровь; с ними шел, с ними ел, с ними делаешь одно дело. Легче самому трижды умереть, чем посылать на смерть тысячи. И может быть, зря посылать, если и новая атака не удастся. Правда, командующий своим отчетливым и твердым приказом как бы на себя одного взвалил ответственность за утраты, за исход штурма. Но, конечно, в эту критическую минуту, как, впрочем, и раньше, ни начдив, ни начштаба, по совести, не хотели, не могли отстраниться, сбросить с себя ответственность…