А Петр Иванович здесь, на Цямкиных сушилах, много вспомнил из того, что было, что пережить пришлось: и отца-красноармейца, погибшего от тифа на станции под Воронежем, и мать, умершую в страшное голодное лето двадцать первого года, и бабушку, приютившую их с сестрой… И, вспоминая и перебирая свои здешние впечатления и встречи, Петр Иванович уже не только не возражал мысленно Цямкаихе на то, что «все люди хорошие», но и забыл вовсе те минуты, когда протестовал против этой «примиренческой» морали.

Иногда Цямкаиха, обеспокоенная долгим лежанием Петра Ивановича на сушилах, кричала снизу:

— Эй, Иванович, ты живой тамока?

— Живой, живой! — весело отзывался Пресняков.

— Ну и ладно, лежи, — говорила она, — а то уж больно жарко на дворе-то, прямо спасу нет. — И добавляла, помолчав: — Гроза, должно, будет, чего-то вон с того краю затемнело…

— Аня-то где? — спрашивал сверху Петр Иванович.

— Да пошла, взяла сумку да пошла, — отвечала Цямкаиха. — Много сегодня вызовов-то уж очень, прямо страсть.

— Что, разве много больных?

— Да все робятишки! Едят всяку зелень, вот животы у них и пучит.

— А раньше-то разве не пучило, когда фельдшера не было?

— Да как не пучило! Наедятся, бывало, зеленых ягод или огурцов натаскают, а потом и катаются на печи да бегают за баню.

— И без доктора обходилось? — спрашивал Петр Иванович, надеясь услышать какое-нибудь лестное суждение об Ане, признание ее трудов в Урани, которой она отдала уже три года своей жизни. Но Цямкаиха или не спешила удовлетворить эту готовую вспыхнуть отеческую гордость, или просто не понимала, какого ответа ждет Пресняков.

— Да ведь куда денешься, Иванович, если дохтура нет, — спокойно отвечала она и, помолчав с минуту, переводила разговор на какую-нибудь другую тему.

— А утром-то, слышь-ко, Иванович, чего было!..

— Чего?

— Да Ванька Шанявай едва не умер!

— Ну-у! Что же так? — удивляется Пресняков.

— Да с перепою, вот как.

— Не умер?

— Нету, не умер. Аня нашатюрю, слышь-ко, дала, он и очнулся, а то уж и вовсе посинел.