— Ошибся я, сержант, по-моему, это были наши, — сказал Голомбек и тронулся с места.

Я потряс его за плечо.

— Остановитесь…

— Брось дурака валять, — повернувшись ко мне, сказал отец.

— Я прошу вас, остановите машину. Ева, ты сойдешь?

Голомбек притормозил. Отец вылез, чтобы пропустить нас, но не произнес ни слова.

Мы остались на шоссе.

— Отец хотел сделать как лучше. Это ведь ради тебя он достал машину.

— Я знаю.

— Чего ты так взъелся? И совсем ведь не из-за того, что Голомбек пьян.

— А ты откуда знаешь?

— Тебе просто нужен был предлог.

— Нет.

— Я все вижу. Ты как приехал, все время с ним ни в чем не соглашался. Лишь бы наперекор ему. Если он что-нибудь хвалит, ты язвительно усмехаешься. Он рассказывает о себе, ты молчишь. А когда расспрашивает, что ты делаешь во Вроцлаве, ты не отвечаешь.

Я подумал, что Ева права, только не совсем. Я много раз ездил с подвыпившими шоферами и никогда не вылезал на полпути. Правда, я все еще злился на родителей из-за этого первого за три года и, пожалуй, последнего (всего несколько часов тому назад происшедшего) скандала, связанного с Евой. Я хотел взять ее с собой во Вроцлав, чтобы она закончила школу в большом городе, и тут наткнулся на сопротивление родителей: «Ты ее сделаешь безбожницей».

Я не загоготал и не проехался насчет их страхов, я только сказал: «Обязательно, если удастся».

Потом у матери был сердечный приступ, а отец кричал. Кажется, тогда я и почувствовал, что они чужие, у меня не было к ним ни сочувствия, ни даже досады, хотя нет, досада, понятно, была оттого, что я обидел их, но я убедился, что после этих нескольких лет, проведенных вне дома, мы никогда не поймем друг друга.

— Чего ты так взъелся? — опять спросила Ева, и я не решился сказать ей, о чем думал. Поэтому я сказал: — Они сегодня могут и не доехать! — И сам удивился, почему так сказал.

— Голомбек доедет, — убежденно возразила Ева. — Это мировой парень, он даже возил меня на Буг.

Мы стояли на шоссе, дождь уже почти перестал.