Я видел, что Дигтяра это удивило, и удивление это такой гримасой отразилось на его лице, что я задохнулся. Однако смолчал. Позже тоже не обмолвился и словом: такой разговор мог далеко завести.

С этой встречи Дигтяр, когда бывал в Киеве, не скрывал и, надо сказать, довольно бесцеремонно подчеркивал свое превосходство надо мной во всех отношениях. Прежде всего, конечно, имелось в виду материальное положение. Тут ни о каком сравнении не могло быть и речи. Когда он услышал, что художественный салон, принимая для продажи мои акварели, оценивает их по двадцать пять — тридцать рублей, он просто захохотал.

Затем, так сказать, общественное положение. Или, как теперь говорят, престижность. Он занимал руководящий пост. Были у него еще и какие-то выборные обязанности…

Если меня что-нибудь и задевало в этом разговоре, то только одно: как низко он расценивает столь уважаемое звание учителя… И художника тоже.

Однажды Дигтяр явился с новостью: стал студентом-заочником института народного хозяйства.

— Без диплома, брат, теперь ни туда ни сюда. А если говорить по совести, на черта он мне?

Возмущался. Кипел.

— Понимаешь, появляется такое — от горшка три вершка, и его сразу ставят моим заместителем. Оно, вишь, ученое, оно — экономист. И начинаются тары-бары: у вас (то есть у меня) устарелые методы, а надо по науке. Да я на своем деле зубы проел. Кто-кто, а я знаю, что есть одна наука: давай-давай, душа из тебя вон… Чтоб сто процентов с гаком. А парень свое гнет. Я думаю, если так пойдет, в начальство вылезет. А меня прочь… Нет, дорогой, будет и у меня диплом. Тогда меня сам черт не спихнет. Тот молодчик еще попляшет у меня…

Стал Дигтяр приезжать дважды в год на сессии заочников. Сперва с небольшим чемоданчиком, а потом с тяжелым, как он говорил «чамойданом». Подмигивал. «Наука, друг мой, любит мед и сало, да еще икорочку…»

Короче говоря, стал наш Дигтяр отличником.

Я работал. Сто потов с меня лилось. А нервы! А бессонные ночи! Сколько раз охватывали сомнения, неверие в свои силы и возможности. А не бросить ли, к чертовой матери, всю эту мороку и взяться, как говорил Дигтяр, за что-нибудь путное?

А утром, сжав зубы, опять за работу.

В свободный час ходил по музеям. Смотрел, вглядывался, терзался. В чем она, святая и проклятая тайна искусства?!

Жгучий стыд охватывал меня, когда я смотрел на живописные работы Тараса Шевченко. В каторжной солдатчине, в пустыне, униженный, затравленный, какие картины он создал! А я…

Шел по берегу Днепра, с тоской смотрел на каждый куст и… на широкий мир. Как поймать ветер? Да, да, поймать. Чтоб зритель посмотрел на картину и прошептал: «Это правда — гудит вольный ветер в поле…» Чтоб ему вспомнилась наша песня. Как, спрашивал я себя, с детским изумлением ощутить все живое и чтоб тем же чувством проникся зритель? Чтоб, словно первый раз в жизни, он (на моей картине) увидел тополь, восход солнца, днепровский плес…