Я не знал, что он не выносит вида верблюдов, особенно с черной шерстью. Поэтому я не понял, когда он, как кошка, прыгнул на гору и, цепляясь за камни, с превеликим трудом вознес меня на узкий карниз, проходивший над тропой довольно высоко. Тут конь успокоился, и когда прошел последний верблюд, он спустился опять на тропу.

Потом мы въехали в длинную, извилистую щель, и, когда стали выбираться из нее на сравнительно гладкое место, все увидели, что впереди и по бокам накапливаются люди, которые прячутся между камнями, а их винтовки пускают солнечных зайчиков. Похоже стало на засаду. Это и было засадой. Даже наш старшина смутился и стал в бинокль рассматривать появившихся. Потом тихо поехал прямо на ближайших. С той стороны тоже присматривались к нашему отряду.

Старшина все ехал и ехал, даже не оглядываясь на нас. Навстречу ему появился всадник, и они медленно сближались в большом настороженном молчании. Но когда их кони поравнялись и они хорошо увидели друг друга, то здесь молчание взорвалось. Громкая ругань потрясла пустыню.

— Ты что ж, черт, какие выбираешь места для прогулок? Ведь этой же щелью из-за рубежа приходят. А издали не разберешь — кто. Тем более что штатских много у тебя…

— Да им же интересно посмотреть, — примиряюще сказал старшина.

Но встречавший продолжал ворчать:

— Им интересно, а ведь хорошо, что мы разобрались. А то ведь дали бы по тебе хороший залп. Тут стесняться не приходится — граница…

— Это точно, — отвечал старшина. — Тут всякое бывает!

И мы поехали уже большой кавалькадой на погранзаставу, вступив в пограничные пределы. На погранзаставе не было ни одного дерева, ни одного кустика.

Пустыня лежала насколько хватал глаз. Текли в этой пустыне темные, сизо-синие речки. Кони высоко поднимали морды, чтобы не слышать даже запаха этой горько-соленой воды, похожей по вкусу на английскую соль. Самая настоящая соль лежала густыми слоями, покрывая пустыню на большое пространство.

Пустыня окружала нас. Зной сделался нестерпимым. В горле все пересохло. Перед глазами ходили оранжевые круги.

Мы потеряли счет времени. До раскалившихся стволов винтовок нельзя было дотронуться. Пот застывал на теле, дышать было нечем. Но кони неумолимо уходили в глубину холмов, переходили соленые речки, тонули в песке, топтали весенние крупные незабудки, покрывавшие пространства между холмами, тысячи пустынных тюльпанов, текших красно-черными речками между гладкими, скользкими глиняными такырами, серыми, исчерченными вдоль и поперек черными косыми линиями и прямоугольниками.

В одном месте мы набрели на колодец. Появились ведра, сшитые из верблюжьей кожи шерстью внутрь. Вода в колодце была такая кислая, невозможная по запаху и вкусу, что даже наши лошади только брали эту воду в рот и, подержав немного, тут же выбрасывали ее на песок, не глотая. У колодца стояли белуджи-кочевники и равнодушно смотрели на наш водопой. Но подчас их глаза очень выразительно говорили о скрытых чувствах. Так, один белудж, качнув головой, мигнул соседу, и оба они уставились на Луговского. Проследив их взгляд, я увидел, что винтовка Луговского была не наша, а английская, лиэнфильдовская, и цевье ее было перехвачено оловянным кольцом, широким и с бледным узором.