Он прекрасно знает, кто сослал прыгунов, как и то, что совсем не в нищете они живут. Он настоящий, крепкий, зажиточный хозяин и знает, как вести хозяйство, держа всех, и домашних и соседей, в строгости. Но времена другие. Недавно он ездил в Ново-Михайловку (нынче Красное село) просить в кредит молотилку. Ему молотилки не дали. Сказали: кулак. И верно, он кулак.

Он полон недоверия и злости, видит, что жизнь поворачивается против него. Поэтому, когда мы уходим, он ворчливо говорит, не повышая голоса:

— Вот хлеб уберут — война будет. Непременно будет! Примета есть!

— Какая война?

— Не мировая, нет! Гражданка будет. Не уживутся кошка с псом, никак не уживутся…

— Вот ты о чем! — говорит мой спутник. — Это верно, что не уживутся. Только войны у тебя, Моисей Иванович, не будет с большевиками. Не по зубам тебе это дело…

— Теля, дружок, погодя считать будем!

— Ну что ж, считай! Твое дело хозяйское. Только теля-то считаны и пересчитаны. Все известно…

Он делает набожное лицо.

— Известно, да не нам. Богу известно. Аминь!

И все же, когда мы уже пошли, он кричит вдогонку, как бы спохватившись:

— На Артаныше-то, где будкой погоду меряют, осторожней будь! Там сторож сумасшедший! Он почем зря в прохожих из ружья садит, особо к вечеру: за чертей принимает. Так ты поберегись!..

Мы уходим, смеясь. Да, разные люди на Севане, разные!

Мы стоим на высоком обрыве, и отсюда нам виден весь наш путь над озером. Ночи в пустых, брошенных кошах — пустынные, странные ночи, когда из узких ущелий дует пронзительный ветер, в щелях скал он плачет тоскливо, как неведомая ночная птица. Одинокое дерево скрипит своим разбитым бурым стволом, озеро блестит фосфорическим мертвым светом, кругом пустыня и ночь. Зеленые звезды над темными громадами гор, бессонница. Шорохи в соломе старого коша. Раз на меня упал ночью суслик. Он шел по верху навеса и провалился сквозь сухие кукурузные стебли прямо мне на живот. Он встал, оглядываясь, и начал ощупывать, потирать себя. Я цыкнул на него. Он бросился в темноту коша, уходившего в подземелье, но по дороге стукнулся о столб навеса, полетел в кукурузные стебли, долго там кряхтел и барахтался, удивляясь тому, что с ним приключилось. Потом затих, ушел…

…Отвесные скалы, текучие осыпи, похожие на терриконы, раскаленные тропы — все это видно отсюда и все это было с нами, которые пришли сюда издалека, чтобы видеть древнюю землю Армении, и она пленила сердце моего спутника. Я гляжу на него и вижу, какими глазами он смотрит на эти раскрывшиеся дали, на эту странную, трудную, древнюю страну. Я знаю, что она ему начинает нравиться с каждым днем все больше. Я вижу это по его восторженному взгляду, по разговорам в пути и особенно вечером, перед сном. На наших одиноких ночлегах мы варим себе какао, в огромную кружку кладем большие куски сахару и заедаем хлебом. Это наш обед и ужин. И утром мы пьем кружку какао, больше у нас ничего нет. И потом идем дальше в долгий, такой удивительный, дарящий нам каждый час новые ощущения горный путь. Моего спутника радует наша жизнь, как будто он мечтал об этом с юности. А на самом деле он с ног до головы городской человек. Мой спутник — ленинградский поэт Вольф Эрлих, и, смотря сейчас на него, я вспоминаю тот зимний ленинградский вечер, который был четыре года тому назад. Только четыре года…