— Ну и чёрт с нею... Пускай вся сгорит...

— Ты что? — удивился Юрась.

— А то, — с неугасимой злобой ответил Иуда. — Пу­скай горит!

И после молчания добавил:

— Те у неё тоже, видимо, просили о милости. А вся милость — кусок хлеба, чтобы душу в теле удержать, в грязном, в паскудном этом мире.

За их спинами было уже весьма много вёрст. Они дошли до Вселюба и переночевали в последней, на вы­езде, глухой корчме.

...А на закате солнца приближались к Верескову два всадника, один из которых был мужем каменной бабы, а второй — его племянником.

— Видишь? — утверждал старший, вытрясая из ко­литы на ладонь три золотых. — А ты говорил, чтобы я ро­ста из тех Ходосов не брал. Захотели, так сразу и долг деревенский оплатили... А ты: «пожале-еть, отложить бы немно-ого». Вот тебе и пожалел бы. Сам видел: пьют да едят. Прикидывались всё, конечно... Нет, правильно учит начальство: «Не платит мужик податей — разложи его на гуменнике да колоти, пока не заплатит. Не бойся — найдёт».

— Да я, дядя, и сам теперь вижу, — уныло ответил грибастый племянник.

— То-то же, — и шляхтич засунул колиту за пазуху богатой чуги.

— Батюшки, это что же?! — ахнул племянник.

Из-за поворота они увидели яркое огромное пламя, рвавшееся в сумерки.

Каменная баба сидела около пылающего дома и выла.

— Это ж как, жено?!

— Хри-Хри-Христос! — сморкалась и рыдала она.

— Знаю, что всё от Бога, — нагайка в мужниных руках вздрагивала.

— Ху-у-до в дому Христа с апо-остолы чествовала, за то он на наш дом месть на-аслал...

— Какого Христа, бревно ты?!

— Полотна святи-или. Кла-а-ала в сундук, — морда у каменной бабы была красной, а не текло разве что из ушей. — От которого полотна сундук, а от сундука дом, занявшись, сгорел... Прокляли-и... Словно жакгва с ог­нём то прокля-атие! У-ы-ы-ы!

Муж начинал что-то понимать.