— Говорили, за её доброту к ним, да-да-да к ходо-со-ов-цам! А тут рановато за коровами пошла, да узрела дом сожжённый.

— Так зачем же ты, холера тебе в живот, за коровами рановато пошла?

— Хри-христа хотела вы-жить.

— Дура! Колода! — в гневе бросил он. — Для Бога... Шалберы какие-то, воры, а не Христос был. — И в гневе, понимая, что всё равно дом сгорел и сейчас никуда не ткнёшься, огрел жену нагайкой. — Чтоб ты пропала, у Бога... душу... святителя... — И обратился к племяннику: — Беги, зови соседей. Чёрта догоним, так хоть напьёмся, хоть морду, рыло это свиное ночь видеть не буду.

Племянник бросился в соседний двор. Потом издалека зареяло:

— Соседи! Со-се-еди!

Через какой-то час кавалькада всадников в сорок, во главе с разгневанным мужем, помчалась в ночь.

В корчме было темновато и дымно. Столы — вековые — уставлены яствами и напитками. Скамьи возле стенок, на одном уровне вытертых спинами до блеска.

Компания пришла поздно. Все боковушки, все ко­нюшни и пуни были уже заняты. Пришлось ночевать в обшей комнате, головою на краю стола. На последний Иудин золотой зажарили трёх баранов, попросили лука, чеснока и репы, чёрного хлеба, двух цыплят для Магда­лины, немного вина и три «аиста» водки и мёда. Осталь­ное корчмарь им тотчас же не отдал.

— И что паны будут есть где-то у какого-нибудь там новагродского Шабса? Это ведь, ей-богу, и не иудей. Это ведь чёрт знает что такое! Белоногий стервец, и носится со своим... как... Ну, я не буду ругаться. Но ведь у него не куры, а тихие по старости покойники. И разве у него го­релка? Боже мой! Ваш Люцифер мыл ноги — так и то вода крепче была. А завтра паны будут иметь почти то же, что и сегодня, и за те же деньги. А я вам ещё сена на пол...

Посмеялись, да и согласились. Куда спешить?

И вот сидели и ели. Якуб один доедал половину ба­рана. Остальные наелись уже, смотрели на людей.

Пылал огромный камин. Поворачивались в нём на вертеле, шипели в огне каплями жира куры. Корчмарь стоял за загородкой в окружении кружек, мерок, бочек; наливал, мерил, бросал на глиняные мисы. Придерживая платком, отрезал от висящего окорока. Любо было смотреть — кажется, вдесятером не управились бы за одного.

Людей было уже не так и много. Поздно было.

Ян, приоткрыв по-юродски рот, рассматривал на полках, тянувшихся по всем стенкам, для красоты постав­ленные оловянные и глиняные расписные мисы. Иуда писал что-то на краешке стола.

— Ты... эно... что это? — спросил Пилип.

— А евангелие о нас... Надо ведь кому-нибудь.

— Хорошо тебе, грамотный.

Всем было хорошо. В голове приятныи туман. Шум.