Дающая силу хлебу. Зачем ей жить, если умрут верующие в неё».
— Стой, — остановил капеллан. — Ты кто?
— Христос.
— Если ты Христос, где матерь твоя? Где сестры и братья?
— Я матерь ему! — крикнула из толпы старуха, которая молила о корове.
— И я!.. И я!
— Мы ему братья! Мы сестры! Мы! Мы!
И этот крик заставил Братчика забыть, что за ним охотились, так как люди бросили его. Этот крик сотворил то, что свет как-то странно затуманился в его глазах, и он впервые не осудил свою судьбу.
«Могла ведь действительно быть хата».
И он словно вспомнил хату под яблонями... Стариков на траве... Тихую речку, где водились сомы. Самого себя, который пускал на Купалье венки.
И уже понимая: так надо... так надо ради святой причастности к горю всех этих людей, к радости их, к общей жизни всех людей, он сказал (и это была правда):
— Была у меня хата. Далеко-далеко. Там теперь кострище. Пепел. Прах. Как у всех вас. И виноват я, знаю: забыл. В чести своей вознёсся, презирал, ниже себя считал, простите меня. А теперь вспомнил. Ну-ка, брысь с дороги!
Со звоном вылетело большущее окно: как всегда, перестарался Пилип.
— Прости, матерь Сущего, Тиотя, Житная баба Матерь Божия, — простонал Братчик. — Тебе ведь не надо
И он пригоршнями стал брать из алтаря золото и драгоценные каменья и сыпать их между платьями. Капеллан, увидев святотатство, убежал, чтобы вместе не погибнуть от неминуемой небесной молнии.
«...i кеды быў да алтара прыведзены, з рук ix вырваўшыся, яка шалёны прыпаў да алтара, на якім было поўна пенязей i камыкаў, на афяру злажоных, i, хвацяючы пенязі, клаў ix сабе у распор аж занадта. Мніх-каплан, каторы на той час мшу справоваў, ад страху уцёк».
Народ на улице слышал крики. Потом сам капеллан бочонком скатился с гульбища, бросился прочь:
— К алтарю припал! Камни хватает! Матка Боска, да тресни ты его по голове!
...Служки схватились за мечи, — стал на пути у них Тумаш. Выставил вперёд довольно мощное, хоть и ослабевшее от голодухи, брюхо. Напряг грудь.
— За оружие хватаетесь? При Матери? Я вам xапну! Я вас сейчас так хапну!..