Но рассказ о платье написан у него таким чудесным грубым и плотским языком, так по-белорусски говорят, горланят и спорят в нем участники этой истории, так они живы, несмотря на расстояние веков, что я не могу лишить вас, друзья мои, радости подержать его в руках, по­трогать его вместе со мною, попробовать на вкус.

Я не могу обокрасть вас, сделать вас беднее, отняв у вас эту маленькую жемчужину, потерянную в старой пыльной книге. И одновременно честь моя не позволяет мне вырвать кусок из «Хроники Белой Руси» и поднести его вам как своё. Потому буду говорить я, а там, где сла­бым будет мой язык, я дам слово летописцу, который на­путал и кое-где наврал, но оставался гением слога, гением языка, гением хитрой иронии и солнечного юмора.

Дам слово белорусскому летописцу Матею Стрыковскому, канонику, который больше ладана любил жи­вого человека и едкий человеческий смех.

И вот он говорит про это:

«А меў той шалёны дваістую сукню, на тое ўмыслене ўробленую, дзе межы разпора могл улажыць, што хацеў, а камыкаў яму межы ў сукню і кашулю наклалі, ад цела».

Они пришли к Матери Божьей Остробрамской. Снова в шапках. Нарочно. Чтобы видели.

Получилось так, что первый человек, подскочивший к ним, был тот седоусый, который видел Христа во время изгнания торговцев из храма и первым признал не мошенником, а Богом, став на колени.

— Шапку сбрось, басурман!!! Ибо-о!..

На крик оглянулись ближайшие, и тут Христос с удивлением увидел, что в толпе многовато знакомых.

Был тут молодой сподвижник седоусого, старуха, когда-то молившаяся о корове, ещё кое-кто и — он не верил глазам — тот самый руководитель волковысских мужиков, который тогда защитил его от Босяцкого и Корнилы, а потом бросил, сказав: «Ты с весною приходи. Как отсеемся».

— Мир тесен, — удивился Христос. — Тебя что, ветром сюда занесло?

Седоусый всё ещё лез. И вдруг ахнул:

— Господи Боже... Христос...

— Я, — признался Христос. — Ну как, отсеялся?

Тот низко опустил голову.

— Как будто я не говорил, что сеять можно... когда есть чем. Почему это тут так быстро? Управился молниеносно. И сюда раньше меня попал.

— Не бей по душе, — взмолился тот. — Всё у нас забра­ли. Ни на грош подати не убавили... Да тут много наших... Едва не половина... Деревнями бегут от голода. Половина страны на север сыпанула. На Полотчину, в Городню, сюда, на Мядель. Повсюду, где татар не было, как удвоился на­род. Всё ж, может, кусок хлеба заработаешь, не умрёшь.

— Ну и как, заработал хоть первую коврижку?

— Густо нас слишком, чтоб была коврижка, — от­ветил седоусый.