— Слушай, войт, я тебе не игрушка, я тебе не глиняшка. Роскоши шутить не любят, и ты мне не Филипп Македонский, выскочка ты, свинопас, холуй дрянного рода, хоря тятя...

— Как смеешь?

— Ты, видно, надеешься до Цезаря дорасти. Так не дорастёшь. Во-первых, потому, что ты — сало глупое, а во-вторых, потому, что, если ты сейчас не подпишешь, я тебе, этакому Карлу Великому, загоню ноги именно в то место, которым ты думаешь.

Войт взял перо.

— Пиши: «Властью войта запрещаю казнь огнём! Последнее мое слово».

Жаба написал, улыбнулся:

— Дурак ты, Фома, кто же мне помешает потом переписать.

— Я, — ответил Роскош. — Я помешаю. Я благословляю тебя на весь остаток твоей жизни.

Войт Цыкмун Жаба не успел крикнуть. Фома с размаху ударил его медным пестом по голове:

— Благословляется раб Божий.

Делом минуты было бы уйти. Но Роскоша что-то мучило, чего-то было жалко. Вдруг он понял, чего жалко. Выгреб из воды домики, фигурки, дворцы — всё, стояв­шее на дне огромного корыта. Потом бросил туда тело войта и сильнее пустил воду:

— К животным и гадам.

Через некоторое время он отыскал на задворках, в более густых лопухах, лебеде и дуднике, мертвецки пья­ное тело доминиканца. Сбросил с себя рясу и положил ему под голову. Потом побудил, сильно растирая пьяному уши.

— Допился, — с укоризной произнёс Фома, когда доминиканец испуганно вскинулся.

— Батюшки, — ужаснулся тот. — Солнце ведь высоко. Когда же к войту?

— Я и говорю, что допился. Ты что, забыл? Были ведь мы у войта. Хорошо, что я тебя не бросил, что сверток нёс. Потерял бы где-нибудь.

— Не может быть.

— Смотри, подпись.

— Странно, — удивился монах. — Не согласился на костёр... Нич-чего не помню.

— Ещё бы. Ты хоть помнишь, что ты делал?