И нам, ранним дачникам, любителям природы, пришлось срочно мастерить птицам столовую.

Прилетали покормиться не только свои скворцы, но и с соседних участков. Целыми днями увивались у кормушки зяблики, трясогузки, поползли. Наведывался, вызывающе «к-экая», и пестрый дятел. Нахватав полный клюв хлебных мякишей, форсистый красавец устремлялся в сторону близкой от нас опушки.

Но вот покинули скворешни со своими прожорливыми птенцами скворушки, появилось потомство у синиц и трясогузок, зацвела единственная ветка на сожженной зимними морозами сирени, на яблонях распустились бутоны, а доброго летнего тепла все не было и не было.

Всего-то денька три, не больше, покрасовались совестливые яблони в своем подвенечном наряде. Вновь налетевший северяк не пощадил и яблони, безжалостно обрывая с них нежнейшие лепестки и даже целые ветки.

Поднял раз из-под ног веточку с двумя бутонами. Один из них еще не совсем распустил свои безгрешные, мелко дрожащие лепестки, как бы вопрошающие: «За что нам такая казнь? В чем мы провинились?»

Кукушка в эту весну куковала редко, неохотно. Зато надсадно орали вороны. Никогда раньше не слышал я такого оголтело-пронзительного, дружного карканья с утра и до ночи.

Однажды под вечер, застигнутая ливнем, попросилась к нам переночевать знакомая старушка Аксинья Тихоновна из соседней — не существующей с осени — деревеньки. В Холмах теперь жила лишь эта упрямая бабка, наотрез отказавшаяся переезжать на новое место. Про таких костлявых да худущих в русском народе обычно говаривали: «И в чем душа только держится?»

Пожаловался за чаем Аксинье Тихоновне на плохую погоду и обнаглевших ворон с их надсадным карканьем.

Степенно опустив на стол глубокое блюдце, бабка в раздумье произнесла:

— Почитай, два десятка селений порушили… И старого, и малого в птичий совхоз переселили. Одни с радостью, другие со слезами уезжали с насиженных прадедами родных мест. В деревнях в данную пору хоть шаром покати. Ни единственной живой души. Избы — и те на слом. Разве в каком сельце развалюха гнилушная еще горбится. Оттого и загрустили вороны: где им теперь кормиться? Где гнезда вить?

Жена спросила:

— А вам, Аксинья Тихоновна, не страшно было в эту зиму одной жить в Холмах?

Сцепив на коленях мосластые, как бы до черноты продубленные пальцы, старуха кротко сказала:

— Да ведь я не одна… со мной козочка Зойка, кот Мурзик… Да и бог, он еще не сбросил меня, грешную, со своих рук.

Помолчав, Аксинья Тихоновна вскинула на меня по-молодому еще задорные, светлые глаза, не затуманенные ненастьем жизненных невзгод: