Присел на корточки. Из гнезда вылетали мохнатые его обитатели. Вскоре возле лаза, расположенного у корневища пенька, остался лишь один большой шмель. Он-то басовито и гудел, быстро-быстро махая крылышками.

«Почему он не улетает? — спросил я себя, недоумевая. А шмель все так же сидел перед лазом в гнездо, беспрерывно махая крыльями. — Быть может, своим сердитым жужжанием он будит нерадивых собратьев? Да нет, пожалуй. Время к обеду приближается, даже лентяи — и те давно поднялись».

Не сразу догадался, каким важным делом занят шмель-трубач. Он выполнял, видимо, обязанности вентилятора. Махая крыльями, шмель гнал в подземное жилище струи свежего воздуха. Погода стояла на редкость теплая после недавнего дождя — тоже теплого, доброго, — и в гнезде было душно и сыро.

«Ну, ты и усерден!» — подумал я весело о шмеле-трубаче и зашагал дальше.

Не раз вспоминал потом трудолюбивого шмеля, махавшего старательно крылышками, точно электрический вентилятор лопастями.

Загадочные браконьеры

Загадочные браконьеры

В одной деревне на Рязанщине у меня есть знакомый, дед Фома. Он помнил местного помещика, сражался с немцами в четырнадцатом и за один бой, в котором был ранен в ногу, получил «Георгия». Фома видел и первый в их местах трактор «фордзон», купленный у американцев в двадцать пятом году разбогатевшим во время нэпа Хрумкиным. А в годы Отечественной войны этот самый Фома, по причине хромоты не попавший на фронт, возглавлял Редькинский колхоз, состоящий из одних баб и подростков.

В последние годы Фома — а его всю жизнь односельчане по-другому и не звали — жил на пенсии. Пенсия, правда, была до обидного мала, но старика не забывали сыновья, жившие в городе, и он не бедствовал. Летом же Фома сторожил колхозное озеро, в котором разводили для продажи городским жителям зеркального карпа.

В это лето карпа расплодилось в озере тьма-тьмущая, и Фома, обычно каждый год приглашавший меня в гости полакомиться сладкой, наваристой ушицей, сейчас зазывал в свое Редькино с напористой настойчивостью.

И я не устоял перед просьбой добрейшего, сердобольного старика, всю жизнь делавшего ближнему одно лишь добро, и как-то в пятницу махнул на электричке до Рязани. А там пересел на автобус и так часа через полтора уже сидел у дедова шалашика, подбрасывая в костер валежины, и слушал неистребимого временем, плечистого, все еще не горбившегося Фому с огненно-алой бородищей в отсветах беспокойно-тревожного пламени.

— Все, мил-душа, до последнего времени шло как по графику, — зычно гудел Фома, стоя на коленях и очищая ножом головку лука от нежной слюдяной шелухи. — Тут уж я не хвастаю: карп пошел на загляденье — один тяжелее другого, да вот, поясню тебе, ни с того ни с сего напасть приключилась, ядрена ее маковка! Объявились на мою головушку лихие люди, кажинную ночь тягают и тягают из озера рыбу. Иной раз в спешке даже обронят, живоглоты… Последние ночи напролет не сплю. Все гляделки проглядел, а нате — не уловлю, да и только!