Все было так. Правда, на описи переселенческих домов он скверно проявил себя в идейном смысле, назвал переселение раскулачиванием. Но это не меняло отмеченных в справке фактов; Любе следовало дохнуть на печать, стукнуть по фиолетовой подушечке и приложить. Она обмакнула перо, вежливо спросила:

— Герасим Савватеевич, кому будем адресовать справку?

— Бабке Фене!.. То я сам проставлю — кому. А ты заверяй.

Люба возразила. Совет должен знать, какой организации адресуют документ. Живов распорядился:

— Пиши: колхозу «Коминтерн-1».

— Зачем же «Коминтерну-1»? — воскликнула было Люба, но вдруг сообразила, что этот всеми почитаемый специалист попросту дезертирует, хочет сбежать в горовой непереселяемый «Коминтерн-1». При этом боится общего собрания, решил выхитрить документ в Совете.

Будто не Живов, а она попалась в грязном деле, Люба смешалась. Однако ее пост требовал действий, и она встала над столом, объявила, что справку не заверит. Пост требовал еще большего — осуждения посетителя, не глядя на то, что посетитель этот, когда Любы не было и в помине, рубал белогвардейцев вместе с Любиным отцом, а после плечом к плечу с ним воевал с фашистами. Она набрала воздуху, спросила Живова: неужели он так же, как сейчас из колхоза, бегал с фронтов гражданской и Отечественной?

Тяжелые, толстые губы Живова были приоткрыты, обнажали стальные, отлитые сплошняком пластины зубов, блестящие, как и медаль, видная под распахнутой тужуркой.

— Эх вы! — давя себя, говорила Люба. — Еще и заслуженный. Стыдно!

В дверь заглянули две старушонки. За ними выросла Дарья Черненкова — вечный враг норовистого Живова. Отсунув старушонок: «Не спешитя помирать, девочки», — она шагнула в дверь, и Живов пошел из кабинета.

— Что это занадобилось Гераське? — подозрительно спросила Дарья Тимофеевна.

— Узнавал о Конкине… О здоровье.

— Эйшь, — засмеялась она, — нежный!

Люба была горда, что самолично-отбрила «Гераську»; она не могла знать, что, желая оставить колхоз, без шума перейти в другой, но нарвавшись на оскорбление, он психанет, кинется разнорабочим-незнайкой на гидроузел, где печать превознесет его как героя-патриота, который век пробыл в поле, а нынче не утерпел, рванулся сердцем на великую стройку; и он будет матюгаться, читая о себе, а земля потеряет редкостного умельца.

«Нет! — чуя за спиной крылья, думала Люба. — Руководить не так уж трудно!»

Черненкова села на ее стул, усадила появившуюся Милку Руженкову, распорядилась, чтоб Люба попроворней достала им решения вчерашнего исполкома. Конкин, мол, слег и действовать надо ей, Дарье Тимофеевне, и комсомольскому богу — Руженковой. А Любаша, канцелярская-де крыса, пусть откопает им протоколы.