— Я, девочка, не обвиняю. Обвиняют ваши хуторяне. В данном случае, думаю, зря.

4

Вечером, когда третье намеченное полковником хозяйство было осмотрено и Люба уже одна завернула в глухой переулок, из-за дерева появился Василь, резко шагнул к ней. Она охнула, попятилась, но он умоляюще протянул руки: мол, не поднимай шума, не беги, пожалуйста. От движения с рукавов обвалилась наметенная крупа. Он был забит крупой весь — видать, долго выслеживал, пробирался по пятам за комиссией.

Он горячо забормотал что-то просящее, несуразное и, озираясь назад, поверх поднятого воротника, отгораживая собой Любу от возможных прохожих, стал заталкивать ее в угол между забором и стеной сарая. Несмотря на сумерки и поземку, Люба увидела, какое у него обессмысленное, мутное выражение, сходное с выражением быка на случном пункте. Она поняла: с Василием происходило то, что как великое счастье обещали ей женщины-советчицы: «Ты, милая, жди. Мужик — он без бабы долго не выдерживает».

Любе всегда были отвратительны положенные меж супругами отношения. Она сносила это лишь потому, что это полагалось в семейной жизни, как полагается в амбулатории вырывать больной зуб. Она не отказывала Василю, когда он был человеком, но сейчас он был настолько животным, что в ней исчез даже ужас.

Продолжай она бояться, Василь наступал бы. А теперь она оттолкнула его, зашагала, и он бежал рядом, повторяя одно и то же, словно заскочившая патефонная пластинка: «Ну, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста», и обессмысленно пытался останавливать, домогаясь своего здесь же, прямо на улице.

Люба сознавала, что он был мужем и, значит, в своих домогательствах, в сущности, был прав, но она не могла быть справедливой. Она уже отмучилась во все ночи за его глухой, в бязевой солдатской сорочке спиной, она отплакала его и втихомолку в конторе, и навзрыд в темных переулках, и теперь — дотла выгоревшая, пустая к нему — лишь ушами вбирала его бормотания, а душой думала о себе.

Разве знала она любовь?! Были сковороды, которые она начищала золой, вырывая из рук свекрови, заслуживая этим похвалу и смягчая свою вину бесприданницы; была мечта усвоить кугутские замашки в доме, принять их в обмен на доброту свекрови, на привязанность несмышленых Гришки и Леньки; было спокойствие, когда Василь, входя к ней перед сном, оставлял двери открытыми ко всей остальной семье, и тоска, когда он, сам смущаясь, притворял за собой дверь, обеспечивал на ночь уединение… Это можно было терпеть, пока не вторгся Волго-Дон, не привел семью к оскорблениям, драке, затем к разделу вещей, к тачке с барахлишком… А ведь было в мире, что писали женщинам в альбомы: