Люба остановилась, петух выпрямился, и солнце пронизало его мясистый гребень с серыми, давно отмороженными зубцами. Перезимовал!.. Люба тоже перезимовала. Стужа давила больше, чем в январе, но под стенами сараев, на днищах перевернутых баркасов на припеке, проступала смола, и когда Люба тронула одну каплю пальцем — потянулись пахучие сверкающие нити. Это весна. Сегодня принесли весну и щеглы. Они налетели с займища, прыгали во дворах по колодезным во́ротам, по ведрам на колодцах, долбя звонкие железные дужки, а над головой проносился еще один чиликающий табунок, то поднимаясь, то одновременно весь оседая; и Люба, не сдержавшись, сунула в рот два пальца, свистнула.

Когда была маленькой, она всегда помогала весне: обламывала карнизы льда над ручьями, а если выносила из дому горячие помои; выплескивала их обязательно на снег, чтоб таял, и думала: делай все люди так — весна шла бы скорее. Теперь, разумеется, так не думала, но все же сбивала на ходу ледяшки и, обманывая холод, оделась легко — вместо лыжных шаровар на ней были под юбкой плавки, в каких летом купалась в Дону. После стирки, глажки они сели, плотно обжимая тело, а ноги меж ними и чулками трогало морозом, и от этого, от всей новой деятельности Люба чувствовала себя будто на стадионе, на беговой дорожке.

3

Перед гаражом было шумно. На льдистом, в пятнах мазута снегу стоял грузовик с поднятым капотом. Михайло Музыченко, держа на весу ведро, заливал кипятком радиатор, и солнце играло в парующей струе, в пролитых каплях, дрожащих на включенном моторе. Вокруг суетились разведчики — старики, олицетворяющие, по замыслу Конкина, опыт веков, комсомол — представитель злободневности, пожилой народ — регулятор крайних тенденций. Вчера-позавчера разведчики уж забраковали два участка и сейчас, входя во вкус, правились на третий. Провожающие — Настасья Семеновна и Дарья Черненкова, — не проявляя на людях своих несогласий, стояли вместе. У подола Дарьи грудились ее разнокалиберные дети, старшие строго придерживали младших. Широкоспинная, в щеголеватых валеночках, не вмещающих могучие икры и потому надрезанных сзади вдоль голенищ, Дарья — бордовощекая на стуже — высоко и легко держала закутанного в стеганку, красное одеяло и козий платок младенца. За нею в почтительном шаге жался супруг-бухгалтер, и народ лыбился:

— Плохонький бугаек, а смотри ты…

На машину несли из кладовки оплетенную прутьями бутыль вина, чтоб на месте же сбрызнуть участок, если его облюбуют. Двум мужчинам, сующим под дно бутылки солому, Черненкова указывала: