Тудор смахнул ладонью капельки пота со лба.

— Так я поступил бы на твоем месте, дядя. Обидно за Кручяну, понимаешь?

— Слушай, стукнуть тебя? — взорвался Никанор. — Что ты мелешь?

— Не кричи, Никанор, — сказала Зиновия, — пусть поговорит.

— Погоди, дядя, правду послушать не вредно. Вот копаешь ты свои ямы, захотелось курить. Правильно? Бросаешь лопату и бежишь навстречу Кручяну, а он видит дорогого и любимого соседа и начинает трястись, но не от радости коленки дрожат — ему противно тебя видеть! Что получается? Ты, дядя, порядочный колхозник, передовой бригадир, а Кручяну тебя на дух не переносит. Почему? Потому что помнит, как ты вместе с другими поднял на правлении руку «за!» — и отпихнул человека, выбросил за дверь, как нашкодившего кота. Ты в президиуме, за столом с красной скатертью и графином, а он… Сколько лет вы за ним отсиживались, как за каменной стеной: надо выступить — Георге, разоблачить — Кручяну справится!.. И вдруг — получай, Георге, под зад колонкой. Выходит, дядя, твоя порядочность показушная… Пыхтел в огороде, а что с соседом творилось, тебе наплевать!

— Между прочим, он дом построил на колхозной земле без разрешения, — буркнул Никанор.

— Вот-вот, в чужом глазу соринка, а в своем бревно… И после всего идешь за сигареткой… Увидел Георге правленца Бостана, и ноги у него подкосились от ярости, присел под куст, но легче не стало — сердце колотится, в глазах муть голубая. И стал из последних сил проклинать тебя и других прилипал: «Пусть вашим надгробьем станет тычка, а души вьются по ней стеблями фасоли, под солнцем и ливнями! Корнями пусть высосут они ваше сердце и колышутся под ветрами, ничейные, заброшенные ниточки-стручки… И с краю, как на школьной делянке, пусть прибьют табличку: «Некого здесь жалеть! Ибо похоронены трусливые, подлые сыновья этой земли, а достойные дети села Бычий Глаз погибли в чистом поле, пожрали их войны, бедствия, голод. Они не сидели сложа руки, дела искали и умирали в делах своих!..»

Вдруг у дверей послышалось странное шипение, будто водой плеснули на раскаленную плиту. Это старуха Зиновия зашептала по-знахарски, дико озираясь, — казалось, земля вспыхнула у нее под ногами:

— Спасите-помогите, отцы-праотцы всеблагие!.. От листа иссохнет дерево, усопшие изведут живых, сын отречется от матери…

Забормотала и засеменила по комнате, пришептывая что-то под нос.

«Что это с ней? «Спасите, всеблагие…» — пронеслось в голове у Ферапонта. — Про крыс вспомнила?»

Никанор оперся локтями о стол: «Ну, жених, держись, такого ты и в Индонезии не видывал!»