С легким сердцем, дружно подхватили его с земли, устроили на телеге поудобней, прикрыли мешковиной. Будто не мертвого везли, а просто человек ушибся или легко ранен…

Люди оживились, заговорили наперебой:

— Смотри-ка, сразу и не скажешь… насилу дознались. Мне бы и в голову не пришло, что Аргир.

— Да-а, помню, шустрый был малый.

— Ничего, уноровил господь. Не было ни кола ни двора, а теперь хоромы на погосте…

— На кладбище повезем, да?

— Что поделаешь, куда еще? Мертвому на кладбище место, — вздохнула Сынджериха. — Внуку моему, может, и такого не суждено, — и усмехнулась: — Меня-то здесь не забудете, бре? А то и я уж одной ногой там…

Усадили ее рядом с солдатом — сама давно разучилась ходить — и двинулись как ни в чем не бывало. А Анна-Мария… нарочно поотстала, что ли? Ее и не видно за чьими-то спинами, будто ничего не случилось на взгорье, не злословили соседки о грешной любви. Да и было ли что?..

Умолкла наша похоронная процессия… Думаете, оттого притихли, что провожали покойника? Как бы не так, у каждого в голове завертелись «соображения». Зачем сюда столько народу набежало? Хотели искать своих родичей, раненых или убитых. Что же вышло? Огляделись — пустое поле, и все гоняются за придурком Прикопом. Тьфу ты, пропасть! Поднялись на взгорье, тут опять чертовщина какая-то — срамота, слезы, бабий грех. И вот бредут… А крепко ли прежде подумали? Ведь что получается — везут в село красноармейца! Там, поди, не один Гебан поджидает свою Анну-Марию, но и новая власть все глаза проглядела: куда это запропастились граждане, почему не встречают хлебом-солью? Власть на новом месте обживается, и вояки, и примария с писарем, и жандармы, а сельчане им вместо хлеба-соли — советского солдата на телеге…

В эдакие смутные времена всегда найдутся охотники свести счеты с неугодными. Некий подданный, из самых что ни на есть преданных, небось, готовит втихомолку донесение:

«Хочу довести до вашего сведения, господин жандарм, что гражданин такой-то вместе с гражданином таким-то… На третий день войны после того, как выгнали коммунистов, эти господа вышли на поля. Спросите, с какой целью? Они искали по пастбищам и оврагам погибших большевиков. А потом кричали: «Отомстим, покажем гадам кузькину мать!», извините за выражение… Хотите знать, что было потом? Они приняли сельского дурачка за немецкого офицера и хотели учинить над ним расправу! Так велика их ненависть к новой власти…»

И вот уже плывут перед глазами погоны того жандарма, что вершил здесь суд в прошлом году, при короле Карле II. «Прошу прощения, господин уважаемый, не совсем так было дело… Вот крест святой, сдались нам эти большевики! Они же наших детей позабирали! Нагрянули посреди ночи и с постелей — на границу их, к Унгенам, под пули и снаряды. Что было делать нам, родителям? Клянемся, чистая правда, не ждали, не гадали, и вдруг — эта война… А тут еще полудурок наш, Прикоп, совсем с панталыку сбил — как заорет во всю глотку: «Бегите… ваши все мертвые!» Тут и камень бы прослезился, а каково отцу-матери? Потом он же, дурачок, снова нагнал страху: схватил гранаты и винтовку да как бросится на нас! И угрожал, да-да: мол, только попробуйте бросить здесь большевика и не похоронить, вас самих хоронить придется — заеду гранатой по макушке!.. Скажите на милость, в чем наша провинность? Потому и погнались за ним! Душой возмутились: как посмел дурень в немецкую форму рядиться, да еще красного выгораживать! А остались наши бабы одни — вдруг чего-то в слезы ударились. Так сдуру же, ясное дело!»