— Донес на тебя кто-то, точно! — наконец выговаривает она. — Неужели Бану?

— Ой, и что на меня накатило, ума не приложу! Ох-ох-ох… — сетует Анна-Мария.

— Ладно, погоди ныть…

Иначе тетя не может: стоит кому-нибудь попасть в передрягу, готова грудью встать на защиту.

— Кто за тобой приходил?

— Да вчера сколько раз звали! Искали меня, а я там была… знаете, где была…

Видится мне Анна-Мария такой, как в то утро: изможденное сухое тело, худое в рябинках лицо, щеку захлестнул черный платок… А тогда глазел из-под одеяла: «Да она совсем другая стала, не такая, как на взгорье!..»

— Примарем опять Горинчоя поставят, что в прошлом году был, — лепечет Анна-Мария. — Соседка сказала, все до единого вернулись из-за Прута: и писарь, и старший жандарм. Этот Горинчой, он свояк вам, лелика… Сходили бы со мной, замолвили словечко…

— Вот что. — Тетя обрезала фитилек с замигавшей лампадки, — Иди напролом и ничего не бойся! А спросят, почему плакала, скажи: «Такая уж уродилась, дура!» На том и стой. Сразу вместе придем — не поверят. А ты тверди свое: «Не могу видеть покойника, кто бы ни был, слезы текут. А везли солдата мертвого, вспомнила моего мужа, Митруцэ… как призвали на службу, так и канул, ни слуху ни духу… Где скитается? Может, в земле лежит… Что ж, и поплакать нельзя? — У тети лицо скривилось, как от плача, будто сама только что мужа потеряла. — Горе мне, ни муженька, ни деток, два года пропадает, куда вы его дели?! О-ох, Митруцэ мой, Митруцэ! Верните мне его…» — И, как ни в чем не бывало, наставляет: — Поняла? В случае чего пусть меня зовут, я им выложу. Бестолочи вы, скажу, сцепились по-собачьи, резать научились друг дружку, а как рожать — на нас все, на бабах?..

Опять тетю Наталицу не узнать, как подменили. Страх ей смелости прибавил? Или боль душевная? Кто скажет, откуда берется женское притворство… Пусть поведает ковыль в утренней росе, тяжелой, как вдовьи слезы. Не он ли твердил: «Жизнь человеческая — былинка»? И где истина, почему молчит? Или тоже притворяется?

— Ну, пойду я…

Анна-Мария постояла нерешительно, тихо вздохнула:

— Ох, помоги, матерь пресвятая богородица-а-а…

Поможет ли ей пресвятая мать?

«Или ковыль-насмешник выручил бы женщину… — думаю я, теперь уже дед с Иммануилом Кантом в седой башке. — На ковыль уповать, на Канта? На кого надеяться, если силы в человеке на исходе — на комья глины у дороги, высохшей после дождя? На серую землю в трещинах? Или на солнце, пока светит?..»

— Иди, иди! — подгоняет Анну-Марию тетя Наталица. — Ступай и не бойся, мир не без добрых людей. — И одергивает юбку: — А то и мне пора, свечек прихватить да на кладбище…