Каранфил хвастался:

— Мой племяш захочет — хоть в секретари выбьется. Был у него позавчера, такую жалобу мне состряпал — похлеще писаря. А на войне сапером был… то есть это… снайпером, стрелял по еропланам. Взял раз на мушку какой-то «мистершит», и вдруг осколочек… Маленький такой, дрянной, как козявка, залетел невесть откуда и в него угодил. Вот сюда, видишь? На палец от брови, у виска. С тех пор ходит только в черных очках. А видит не хуже меня, все на свете может прочитать, пальцы так и сдуют, так и шныряют по печатному… Секретарь мне говорит: «Твой племянник, товарищ Каранфил, если б захотел, освободил тебя от всех поставок». Значит, чтоб ни молока, ни шерсти не сдавать, ни подсолнуха, потому что инвалид первой группы. А? Что скажете? Ну, я и пошел к нему в Вулпешты потолковать.

Славные, мирные дни. Приходит вечер, и тянутся допоздна разговоры, неспешные, немудреные… Вспоминали младшего сына Мэфтулясы: пропал парень, от войны душа в нем перевернулась, обозлился насмерть. Ведь напоследок сказал слепому из Вулпешт:

— Едешь, да? А я здесь останусь. Не говори там обо мне, ну их всех. Нет меня, нет — и баста! А то пойдут розыски, ахи-охи… терпеть не могу.

Женщины по-своему рассуждали:

— А чего ему домой спешить? Кто его ждет? Мэфтуляса вон плакала-плакала, да со слезами и жизнь свою выплакала. Кто еще остался? Жены братьев снова замуж повыходили, родни раз-два и обчелся. Вот сын Бузеску из Моравии — другое дело, сестры в обиду не дадут, послали прошение в Прагу, зовут обратно… А родичи слепого из Вулпешт? Да они бога благодарят: слава тебе, говорят, что он жив, что мы его видим, слава тебе, что все мы вместе! А Мэфтулясин сынок взял и вырвал себя с корнем! Что он хочет этим сказать: «Меня нет»? Дескать, я есть, да не про вашу честь? И кому от этого лучше?

Они уже негодовали — как могли ими пренебречь? Их добрым отношением, их законами…

— Выходит, этот парень вроде и не живет, никто ему не нужен, ни за кого душа не болит. Что есть человек, что нету — все едино…

А ведь полсела так и не знали, что сталось с их близкими. У Михалаке Капрару старший сын пропал без вести в июне сорок первого, а от младшего, Костикэ, зимой сорок пятого получили обтрепанный треугольник: «Нас отправляют на передовую. Прощаюсь с вами. Костикэ». И больше ни слова, ни строчки, ни похоронки. Из семи братьев Сынджеров трое уцелело. Тот, кого искали в сорок первом в ковыле, так и исчез, второй сложил голову в партизанах, о третьем шла молва, что стал большим начальником в Бухаресте — как оно на деле, поди знай, — четвертый, говорили, погиб в Донбассе, от обвала в шахте.