Белан вел себя так, будто ничего не произошло: спокойно клевал из Андрейкиных рук зерна кукурузы.

Я принес чистый холст, краски и стал писать Андрейку: полные счастья, синие-синие глаза, лицо, обращенное к небу, в коричневых, почти кирпичного цвета, ладошках — Белан.

Андрейка мужественно позировал, порядком устал, но, когда взглянул на холст, воспрянул:

— Он, Белан! Вылитый…

— Он… Точно он, — негромко протянул кто-то вслед за ним.

Мы оглянулись. В переулке, у забора, стояли двое ребят с велосипедом. Старший — худой и неприветливый с виду, в потрепанной кепчонке, серой ситцевой рубахе, в брюках, подкатанных до колен, и ботинках на босу ногу — был лет четырнадцати. Младший, которому не дал бы и семи, чем-то походил на взъерошенного воробья: светлые волосенки сбились, лицо исписали ручейки пота, майка и штанишки перекошены, чуть держатся. Вроде и непохожие, а без труда угадаешь — братья.

— Точно — он! — повторил и младший.

Андрейка, ничего не понимая, шагнул к забору.

— Ты о ком?

— Голубь наш, — осмелел белобрысый.

— Какой еще голубь?

— Этот, белый.

Андрейка засмеялся.

— А ты не с неба упал? Да этот же мой старик, Белан. Весь поселок его знает… Гляди.

Он поманил Белана, подбросил его — тот снова сел на руку.

— Видал? То-то!

Ребята молчали, не зная, как дальше вести переговоры.

— Он у нас жил, — опять начал младший. — Весной, когда сильно мело, прибился. А теперь ушел…

Посерьезнел Андрейка. После долгого молчания твердо сказал:

— Нет, братишки, Белана не отдам. Может, он и жил у вас, да теперь на базу вернулся. Топайте. Не отдам!