Нина вначале удивлялась странностям, которые стала замечать в поведении матери: то молитву шепчет ни с того, ни с сего, чего раньше не бывало, то вдруг перекрестится неумело, неуклюже, завздыхает, сделает благостное лицо, то начнет разговор с дочерью на душеспасительную тему. Нине чудно́ и даже забавно. Она фыркает, изумленно смотрит на мать, а толком не поймет, как ей ко всему этому относиться.

Однажды Доретта сказала дочери, к слову пришлось:

— Ты бы хоть лоб-то перекрестила.

— А зачем? — наивно спросила Нина.

— Как зачем! Бог-то ведь все видит, — назидательно сказала мать.

Нина пожала плечами. Не знала она, что вслед за этими первыми попытками склонить ее к божьей вере, пойдут другие, и третьи, и четвертые. Вокруг девушки появились какие-то говорливые тетушки и бабушки, иные с речами сладкими, как патока, иные с устрашающими россказнями, а некоторые с простыми житейскими разговорами, направленными к одному: без бога не до порога. Фишка тоже разъяснял Нине священное писание и иной раз столь занятно, что девушка слушала с интересом.

И все же Нина внутренне противилась религиозным наставлениям. И когда ей сказали, что надо идти на моленье, она, ощетинясь, сказала:

— Не пойду.

Мать притворно заплакала, стала укорять ее злым неверием. Бабушки наперебой заговорили об ужасных бедах и тяжких карах, кои ждут богоотступников.

Фишка строго приказал:

— Не дури. Сходишь раз, сама почувствуешь облегчение. Слушайся матери, она худому не научит.

Скрепя сердце Нина пошла с ними. Встретил Ефим Маркович. Он маслено улыбался, мотал головой, колол девушку белым глазом. Вручил ей молитвенник — толстую книжицу в засаленном переплете, пахнущую ладаном.

После общего моления, во время которого Нине казалось, что она попала в какой-то странный потусторонний мир, Ефим Маркович взял ее за руку и вывел на середину комнаты.

— Мы наречем тебя, отроковица, сестрой нашей во Христе, и будешь ты среди нас непорочной голубицей, источающей свет истинный. И да будет житие твое присноблаженным и всеправедным…

Он помолчал, сделал смиренно-строгое лицо и, уставившись на Нину глазами так, что она вся затрепетала, изрек:

— Но знай, девица: отныне жизнь твоя в руце божией. И ежели ты пошатнешься в вере истинной православной, вовсе сказать, не будет тебе спасу ни на земле, ни на небе. Молись, соблюдай духовные каноны наши, и благо ти будет, и воссияет имя твое во веки веков Аминь.

После этого вечера за Ниной неотступно следили, поучали ее, заставляли молиться и молиться. Нина чувствовала себя опускающейся в какую-то мрачную бездну, но сил и путей удержаться от страшного падения не находила. Порой у нее мелькала робкая мысль обратиться за помощью к товарищам, рассказать обо всем Юре, но в таких случаях она с ужасом сжимала голову руками. Нет, нет, пусть лучше никто не знает о ее несчастье.