Нина чувствует, как у нее стучит сердце, словно хочет вырваться из груди. Но она зажимает его, не дает ему воли. Хотелось броситься на грудь Макоре Тихоновне, рассказать ей все, все, но страшно: не поймут, засмеют, будешь посмешищем у всего поселка. Молодая девка в святошество ударилась, адовых мук испугалась, а давно ли еще подумывала о вступлений в комсомол. Как хорошо бы там было — свои ребята, подруги. И Юра был бы вместе… А теперь все погибло для нее, ничего не вернешь, вся жизнь исковеркана…

— Макора Тихоновна, мне можно идти?

Робость, унижение, слабость — черт те знает что! — звучит в этом вялом голосе. Да та ли это Нинка, вострушка, затейница, «мальчишка в ватнике», какой была она недавно? Макора смотрит ей вслед и видит почти старческую походку, согбенную, всему покорную фигуру. Макорина рука резко задергивает штору на окне. Нет, этого так оставить нельзя.

Она идет к Мите, рассказывает ему о Нине, просит совета.

— А ее родителей ты знаешь? С ними говорила?

— У нее одна мать. Счетоводом у нас в конторе. Женщина недалекая и не без изломов. Была Федорой, стала Дореттой…

— Понятно. А отец?

— Отец у Нины погиб. Доретта связалась с нашим завхозом Афиногеном Мизгиревым. Знаешь? Такой форсистый кудрявчик…

— Да что ты мне рисуешь его портрет! Мы еще в юности с Фишей «дружбу» водили, День леса праздновали… Парень аховый. Слушай! А он, Фиша, не прибрал девчонку к рукам? Ты знаешь, он с Платонидиным зятьком священные псалмы распевает. Тут, наверно, и зарыт редькин хвост. Это, кажется, повторение Гриши Фереферова, только в ином, более хитром и подлом варианте. Знаешь, Макора, не надо ждать, когда болезнь углубится, лечить требуется немедленно и радикально. Пойдем в партбюро, поговорим. Против Платонидиных наследников надо действовать активно…

3

В избушке тихо. Висящая над столом электрическая лампочка притушена самодельным абажуром из синей тряпки. Стол пуст. Кроме алюминиевой миски, на нем ничего нет. В миске зажаренная курица. Она дымится. Ефим Маркович гложет куриное крылышко. Один его глаз от удовольствия защурен, другой устремлен в темный угол. Обсосав косточку, Ефим кидает ее за печь. Жирными пальцами раздирает нежную тушку, принимается грызть ножку. Жир стекает на бороду и застывает белыми сосульками. Отдельные капли попадают на клетчатую рубаху, давно не стиранную, потерявшую цвет, на мятые лацканы пиджака. Увлеченный едой, Ефим Маркович не обращает на это внимания. Не впервой так делается, видно по всему. Утолив аппетит, он вытирает руки о штаны, громко, от великой сытости рыгает, ставит миску в шкафчик и запирает его на ключ. Садится на скрипучую койку, покрытую грязным залосненным одеялом, задумывается.