— А положим, положим — не обижу! Ты, вот что, Дарья-сударья… Ты тут сиди, а я в амбар. Так, может, хоть капустки с хлебом перехватишь? Вон капусточка, в кути на окне, в деревянной чашке. А хлеб на лавке под полотенцами.

Он спешил, Лукьян. Только в одном пиджачишке и выскочил во двор. Лихорадочно прикидывал: Андрюшка в березняк уволокся и ему там задержка выйдет, да и на трех ногах — этот прикандыляет не скоро… А Степше скоро уж и обратно к дому править пора. Ладно, тоже и сын не вот пташечкой прилетит — есть еще времечко! Ну, ёканый бабай… Бабочка-то все с улыбочкой, бабочка-то вроде податлива. В тот раз, в конторе участка, тоже и с глазками добрыми, и с задранной юбкой. Стыда, знать, в ней не очень-то-очень…

Дарья Гавриловна была, понятно, голодной, но хлеба отняла от буханки лишь румяную боковинку. Она давно разучилась резать хлеб большими крестьянскими ломтями, она просто не смогла бы отрезать больше того, что оказалось у нее в руке. Но капусты поела побольше — капуста не в том значенье и не в той цене, что хлебушко военной поры.

Хорошо насыпал муки Лукьян и в желании угодить даже завязал мешочек чистой веревочкой. Вернулся домой шумно-веселым.

— Подзаправилась, вижу… Капуста нынче у моей Прасковьи и не кисла, и едрёна.

— Капуста куда с добром! — готовно согласилась Дарья Гавриловна и спросила: — Она где, хозяйка-то?

— Так, ёканый бабай… У вас, баб, вечно причуды… — игриво пожал плечами Закутин. Он боялся насторожить женщину правдивым ответом и потому сказал, что подвернулось на язык.

Разомлевшая от тепла, от еды, от того, что и с куплей, и с обменом все устроилось, Дарья Гавриловна была очень хороша сейчас. Ее, еще не старую годами, особенно молодили открытые свежие глаза. Такая открытая, детская невинность в них голубилась!

Лукьян терял голову, торопился.

— Сёдни как раз яму открыли, так я тебе погребной, свеженькой картошечки насыплю. Айда на улку!

Дарья Гавриловна засуетилась, сунула узел муки в заплечный кошель и подхватила его.

Закутин скривился лицом.

— Оставила бы, опосля заберешь!

— Да уж заодномя. На крыльце брошу.

Денник для скота, частью крытый давно слежалым сеном, стоял по черте ограды кордона и только тут вот, в теплой укромности, вдруг забеспокоилась Дарья Гавриловна: в доме хозяйки не видела и здесь, у скота ее не видно, не слышно… Ей тут же стало стыдно за свои тревоги. Что такая пужливая стала? Пошто так плохо о мужике думает. Вон он какой уступчивый, с понятием. И не жадный вовсе.

Закутин принес ведро, открыл творило.

— Я в погребушку залезу, а ты принимай ведра! Так-то быстрей управимся, а Дарья-сударья?