Еще там, на тракте, проводив мать, негодовал Степан: да, батя, давно ты вызверел. И в этом скором зле грубо, необдуманно равнял: на фронте чужое зло громили, а тут мать от своего мучится долгими годами. Ну, фашизм в прямом бою одолели, а со своим-то злом как же? Жаль, не поумнел ты с годами, отец. Вот встанешь с постели и надо потрясти тебя за крутые плечики: сколько же можно глумиться над матерью!

Все же порастряслась за пробежку до кордона та ярость и не заглянул Степан в горницу, не поднял отца с постели. Здесь, в избе, жадно попил холодной воды и только поставил ковш на крышку кадки, как раздался тот первый, тот призывный женский крик. «Откуда у нас в эту распутицу чужая баба? — заметался в мыслях Степан. — Из деревни Трактовой разве… Может, батина сударушка прилетела по сговору. Видно, знала, что хозяйки на кордоне не будет… Да не медведь ли ее перехватил на подходе к кордону, надрывается-то где-то у самой ограды…»

Только вчера Закутин рассказывал за ужином, что не раз уж ломились до его скота и шатуны по зимам, и те голодные медведи, что поднимались из берлог весной. Оно понятно: охотников в войну в Причулымье сильно поубавилось, а зверье-то плодилось, забывало страх.

Степан помнил: двустволка отца всегда висит в кути за печью — мало ли какой случай. И припасы тут же, на глазах. Пулевые патроны лежат в ящичке слева, всегда слева.

На крыльце он тотчас определил, откуда рвался женский крик — этот высокий зов о помощи, о защите.

Э, да она по нужде в денник забралась! — догадался Степан. — Вот уж не ожидала, что медведь ее там встретит. А в деннике же корова, теленок… Ужели задраны, молчат!

Напружиненный, с твердой рукой Степан в считанные секунды оказался у амбара — оттуда и только оттуда открывался денник для скота. Он сразу все увидел, сразу все понял, лицо его отяжелело, как-то странно застыло, и только глаза загорелись сухим диковатым огнем.

Нет, это не сударушка отцова объявилась на кордоне — зачем бы сударушке так блажить! Да-а… ко всему ты, Лукьян Закутин, еще и насильник, — с каким-то радостным ожогом сознания успел подумать Степан, и вдруг его пронзило, потрясло удивленье: война-то для тебя, оказывается, еще не кончилась. Вот где выпал последний выстрел…

Доводилось и не раз видеть во фронтовой полосе весь ужас надругательства над женщиной. Лютел он с товарищами в бою и страшным было солдатское возмездие. Разом забыл Степан, что перед ним отец, что он в тайге, на родном кордоне. Та правая, давно утвердившаяся в нем мысль, что зло насилия должно быть повержено, привычно, безотказно сработала и тут.