— Наше горе до конца с нами. Мы, ссыльные крестьяне, властями еще и памятью наказаны. Лютым зверем она, память, нас и по сей час гложет. И рад бы забыть, да не забывается! А что касаемо оклика «кулак» — ништо, мы привыкшие, мы этова довольно наслышаны…

Директор поспал часок, да и умчал на своей легкой лодке дюральке.

Иван Касьянович, внутренне взбудораженный, остался у причала, устало присел на лавочку. Он часто сиживал тут, всегда желанно вспоминая, что бегут-то к нему чулымские воды ласковым приветом оттуда, от далеких родных Саян.

…Мягко похлопывали короткие набеги тихих вечерних волн о борт лодки сына, осторожно отступали и опять вкрадчиво наплывали на влажную косину прибрежного песка. Старик, живший с пятнадцати лет в тайге, любил Чулым. Он любил его той особой устойчивой любовью, которая складывается из долгой и нелегкой жизни на большой реке. Но то ведь и дорого, то и ценимо, что обрелось трудно, что выпало судьбою, жестким житейским испытанием.

Провожая начальствующего гостя, Иван Касьянович, было, приказно утишил себя, а сейчас вот опять расходился нутром. В нем знакомо поднималась обидчивая память. Не свое — отцовское треплет Николаев. Проступило-таки и в сыне. Это когда ж перенял от родителя, каким случаем? Да не в этом суть! Тавро-то тридцатых годов власти с наших фамилий еще так и не сняли… У сынка, конечно, всего лишь шутовской манер в разговоре. А вот отец его, поселковый комендант, тот шуток знать не знал, тот смолоду в скрипучу кожу был вшит, ремнями затянут и чуть не кажин день, при случае, родителя «кулацкой мордой» обзывал.

…Тридцать первый год. В Причулымскую таежину пригнали, печальной памяти, Сусловским трактом к Петрову дню. Что-то сеять, картошку садить — поздно, да и откуда, какие семена?! В тайге — только в небо дыра, а кругом непролазная болотина. Надрывались — корчевали гарь под жилье и хлебное поле. Да какое там поле на песке! Комар, мошка заедали… Скоро доели лишенцы то малое, что разрешили взять из дома шустрые активисты, а тут казенной мучки давали ниже всякой нужной нормы. Ни молока детям, ни овощей. Начали добавлять в квашню толченую кору, мох — повалились старики и дети… А зимой тиф начал косить… В августе ягода подходила. Однажды бабы не выдержали и не на корчевку пошли, а утянулись за брусникой. Пришли вечером, комендант тут же «заводил» под замок в амбарчик запер и стрелка с винтовкой поставил. Зашумели в тесном кружке мужики, родителя выделили: иди, Касьян, к коменданту, проси, кланяйся — ребятня ревмя ревет по матерям. Пошел отец. Ему бы и точно покланяться, да горденек был — краснояры сердцем яры, голос возвысил, обличать начал, совестить, укорил служивого в ненужной жесточи…