Отъезд свой эти госпожи объясняют тем обстоятельством, будто было условленно между ними и Марьей Ивановной, что, покуда они съездят в Одессу, она погостит несколько дней у неких Карговичей. Эта семейка – довольно темная, надо сознаться – показывает, что Марья Ивановна уже провела у них предшествующую ночь и исчезла только утром – когда именно и объявилась она в участок. Софье Александровне мы, естественно, не можем не верить: конечно, она у нас жох-баба и аферистка страшная, но губернская аристократка, в благотворительных комитетах разных первая деятельница, председательница – между прочим – общества борьбы с проституцией. Сверх того, сама Марья Ивановна, после разговора с госпожою Леневскою наедине, категорически взяла обратно все свои показания и объяснила, будто не помнит ничего, что говорила нам в участке. Ей читают, – она приходит в ужас, кричит, что оклеветала людей, ни в чем подобном неповинных, что она была сумасшедшая, что ее нужно посадить на цепь… Наш к—ский чудотворец, психиатр Тигульский, – жулик, к слову сказать, каких мало, но великий дела своего знаток и мастер, – исследует девушку, признает ее больною и… истории конец. Какая-то старушенция забрала Марью Ивановну и повезла ее в Вену к покойному Краффт Эбингу, который в то время был авторитетом из авторитетов. Ну-с… говорят, будто все хорошо, что хорошо кончается. Так-то оно так, но признаюсь, и у меня, и у полицеймейстера остался от истории этой прескверный осадок на душе, – что-то смутное и неясное, – как будто нас очень ловко надули, да еще потом и рот законопатили, чтобы мы не протестовали. Действительно, от баронессы Ландио мы, через Леневскую, получили – и сдуру, по дружбе с Леневскою, взяли – такие подарки, что если бы предложили их нам перед делом, а не после дела, то и принять нельзя было бы ни под каким видом: прямой подкуп, под суд попадешь. И именно эта роскошь подарков очень нашего полицеймейстера смутила: если все чисто, то – за что же так пышно дарить? Что-то замазывают! Ну, успокоились на большом аристократизме Леневской и баронессы Ландио, – что, дескать, спасли несколько хороших фамилий от большого срама, который чуть не накликала на них ни за что ни про что полоумная истеричка.

Хорошо-с. Пропускаю три года. На сцене китайская война. Я уже с губернатором своим и службою распростился. Нахожусь в Харбине, с «Красным Крестом», в качестве, как теперь говорят, «героя тыла». Деньжищ у меня уйма, скука страшная, пьем, играем, скучаем без хороших женщин. В одну прекрасную ночь, в весьма интендантской компании, играю в «железку» и обрабатываю господ интендантов ни много, ни мало – на двадцать три тысячи золотом-с! Молва людская на другой день превращает их в двести тысяч… Герой дня!.. Вечером является ко мне фактор, – джентльмен благороднейшей наружности, – боюсь, не служил ли он даже у нас раньше. Там ведь, в тылу, самые невероятные метаморфозы с людьми происходят. Предлагает, не желаю ли я познакомиться с приезжею польскою графинею?.. «Почему же нет… Сколько?» – «Это уж вы с ее тетушкой условитесь, а мне сто за знакомство…» – «Ого?..» – «Да ведь не вперед прошу, а только в том случае, если сговоритесь с тетушкой… Не поладите, – довольно золотого! Да как не поладить? Увидите, каков товарец! Не жаль тысячу дать!..» – «Что же? – думаю, – самому двадцать три тысячи даром достались, без женского общества душа завяла, шансонеток и откровенно грубой проституции я, грешный человек, не выношу, ибо романтик и искатель иллюзий, – почему не разгуляться? Тысяча – это чушь, таких цен ныне даже на графинь и даже в Харбине нет, а до двух-трех сотен пойду…» Устроили знакомство в театре – как бы смотрины. Пышная особа, не весьма первой молодости, видно, что когда-то была совсем безукоризненная красавица, но теперь уже в том неопределенном возрасте, когда полька-блондинка обязательно расплывается. Туалет пестроват, но со вкусом, – не перворазборный, но все же Петербург сказывается. Глупа страшно, но превеселая, все хохочет и так неугомонно трещит, что даже спектакля смотреть не может, – все ей болтать надо. «Ну, – думаю, – голубок мой, что ты полька, тому я верю, но графинею ты никогда не бывала». Не так держат себя и не так говорят польские графини, хотя бы судьба и сбила их с пути истинного. Так – шляхтяночка с Литвы, да и вдобавок обрусевшая в петербургском обороте. Но мне это, конечно, безразлично. Я не из тех, кто влюбляется в женщину за титул. У меня у самого предков с дюжину наберется. Тетка, при графине состоящая, тоже сомнительный тип какой-то… На Старом месте в Варшаве за лотком с бубликами встретить ее я не удивился бы, ну а под графскою короною – не того и весьма не того. После спектакля отправились мы к графине пить чай. Открыла нам двери почтенная нянюшка: как взглянула на меня – дернулась и сделалась какая-то странная в лице. Поглядел: ба-ба-ба! да ведь это та самая нянюшка Анна Тихоновна, которая была в К. при Марье Ивановне Лусьевой?.. Я не подал вида, что узнал ее, – именно потому, что стало мне ужасно любопытно: очевидно, я стою около тайны, которая меня вот уже три года интересовала, время от времени всплывая в памяти. Начинаю припоминать тогдашние якобы «бреды» Марьи Ивановны: что-то мерещится, – как будто и про польскую графиню какую-то речь была. Ага! Так, значит, «сумасшедшая»-то правду говорила? Вот вы какие, голубчики? Ну, это дело надо исследовать!.. И пожалел же я тут, – впервые пожалел, что не состою более на прежней службе.