– Befana![130] – мелькнуло в его суеверном умишке. Из недр земли, сквозь решетку, глядело на него страшилище: костлявая ведьма, в седых космах, с лицом такого же земляного цвета, как и листья, его облепившие, вся в ссадинах, царапинах, синяках, с глазами, пылавшими как два угля по сторонам носа, похожего на заостренное копье. Ведьма совала сквозь решетку тощие руки – точно цыплячьи лапки – и, делая Николо знаки, неясно мычала синим ртом… Возле нее ворочался какой-то живой мешок, потерявший под слоем земли и листьев всякое человеческое подобие.

– Befana!.. Vade retro, Satanas![131]

Но страшилище овладело наконец своею речью. Николо услыхал:

– Salvate noi, amico… siamo due inglese… tre giorni senza рапе… morriamo da fame…[132]

Это была Мэг.

* * *

Кто посещал купанья Ривьеры и Тосканского побережья, наверное, встречал либо в Нерви, либо в Санта-Маргарите, либо в Виареджио двух пожилых англичанок, очень схожих между собою. С лица обе совсем не дряхлы, но у обеих волосы седы как лунь, у обеих головы трясутся, точно у восьмидесятилетних. С младшею разговаривать бесполезно. Она помнит только, что ее зовут Кэт, что у нее есть сестра Мэг, которая очень добра к ней, и что, когда солнце уходит спать в море, надо зажигать как можно больше свечей, потому что в потемках живут свирепые привидения, готовые высосать у человека кровь и съесть его тело.

– Это было со мною, синьор, – все было, когда мы сидели там, под землею, – уверяет безумная. – Оно не успело сожрать меня, потому что Мэг боролась за меня – она очень храбрая, моя сестра Мэг! Но оно выпило мою кровь и теперь я – никуда не годная старуха. А между тем мне только двадцать лет, синьор… всего двадцать лет.

Этот унылый припев неизменно вторит ее болтовне, как звон похоронного колокола:

– Мне двадцать лет… всего лишь двадцать лет!

И двадцать лет эти идут ей вот уже двадцатый год. Но от Мэг турист может узнать все подробности их заключения в подземельях св. Каллиста. Как Бог помог им спастись, она не отдает себе отчета. Счастливый выход к отдушине на Monte-Pincio достался ей – именно вроде неожиданно выхваченного, удачного билета лото, одного выигрышного на сто тысяч аллегри.

– Голод, жажда и тьма совершенно обессилили нас. Кэт лежала у моих ног без чувств и без движения, не в силах даже стонать и плакать. Я, в припадке последнего отчаяния, то молилась, то богохульствовала, то каялась в своих грехах, то проклинала. Протяну руку к Кэт – вот ее изменившиеся, заостренные черты; чувствую, что она умирает, что она – вот-вот сейчас умрет. Знаю, что и сама умру вслед за нею. Но своя смерть меня пугала меньше, чем мысль, что Кэт умрет раньше меня, на моих руках… Меня объяли ужас и тоска, каких не только вы не можете вообразить вчуже, но даже я не имею сил вспомнить отчетливо. Думаю: «Сяду подальше от Кэт…» Мне будет не так жаль ее, не так жутко. Поцеловала ее – она и не почувствовала – и отошла, ощупью, держась за стенку. Вдруг чувствую: рука стала влажная. Родник? Боже мой! да ведь это жизнь! Это спасение! С водою человек выдерживает недели голода… Освежилась сама, нашла Кэт, притащила ее к воде, освежила… Тогда я стала рассуждать: «Нет, это не родник. Будь родник, вода текла бы по полу, а тут стена влажная лишь на высоте моей руки, а снизу совершенно сухая. Следовательно, это не она испускает воду, а вода оседает на ней: стена потеет… Это – атмосферная влага. Значит, сюда есть приток свободного воздуха. Откуда? Конечно сверху, – иначе, почему бы роса отлагалась только на верхней части стены?..» И мне пало на мысль попытать последнего счастья: пойти вверх, придерживаясь влажной стены… Кэт не могла идти, я обвязала ее вокруг талии платком и тащила за собою волоком… Много ли мы шли, сколько времени, – не могу сказать… Знаю только, что, – когда на одном повороте вечная тьма, в какую мы были погружены, вдруг будто дрогнула и перешла в серый сумрак, – я едва не выпустила из рук своих Кэт: и от внезапного волнения радости, и оттого, что переход этот ослепил меня, – настолько показался мне ярким… А затем мы увязли в рыхлой массе прелого листа и по ней скорее докатились, чем дошли до решетки, за которою открыл нас Николо Бартоломе.