Он ставил ее в глубине двора, под прямым углом к старой. Соседи замечали:

— Не по-справному плануешь.

Он отвечал:

— Так дело показывает.

— Испокон веку в Новоспасовке хату ставят причелком к улице. А ты вдоль ее вытягиваешь.

Антон не вдавался в объяснения, потому что коротко тут не объяснишь. Одна Паня его понимала и молчаливо с ним соглашалась. Ей, как и ему, больно было притрагиваться к старому месту, к холодному пепелищу, где когда-то погибли от рук фашистов мать Антона, Настя Яковлевна, и братишки Пани, близнецы Коля и Сережа. Каждый укол лопатой отдавался бы горьким уколом в сердце. Антон и Паня знали, что погибшие находятся в ином месте, на кладбище, но, несмотря на это, Антону и Пане казалось, что какая-то частица дорогих им существ осталась все-таки здесь, и потому притрагиваться к ней остерегались. Антон с удовлетворением для себя отмечал, что Паня с каждым новым днем все больше понимает его, становится ближе. Ему пока неизвестно, что это: то ли он после стольких лет супружеской жизни начинает любить ее по-настоящему, то ли просто привыкает к ней все больше.

Саманный кирпич, загодя купленный и перевезенный на подворье, сложен кубом, сверху прикрыт бурьяном, придавленным землей, — крыша от непогоды. В короткой тени куба садились полдничать. Паня проворно раскидывала ряднину, поверх нее постилала полотняный рушник с небогатой вышивкой, на рушник ставила глечик кисляку, пару вареных яичек, крупную луковицу, окраец хлеба. Антон садился, упираясь спиной в саман, одну ногу вытягивал по земле, другую ставил так, что колено находилось на уровне лица. Иногда он, переставая жевать, упирался подбородком в колено, обнимал ногу руками, о чем-то задумывался. Паня тревожными глазами приглядывалась к нему. И когда ей становилось не по себе от его каменного молчания, окликала Антона, возвращая к трапезе:

— Гля, шо ж ты крашанку не трогаешь? — подавала мужу яйцо, предварительно кокнув его о черенок лопаты.

— Крашанка нехай останется Юрку, — отвечал Антон, откусывая зачерствелый хлеб. На его темных скулах, покрытых кирпично-бурым румянцем, то вспухали, то вновь пропадали желваки. По-живому шевелилась кожа на висках. От каких-то скрытых для Пани чувств на его переносье схватывались морщины, трепетали розовые подкрылки большого прямого носа, всполошно вскидывались густые широкие брови с прилипшими к ним седыми ниточками прошлогодней паутины. По заметному провалу тельняшки на правом боку Паня угадывала Антоново ранение. Она боится глядеть на то место, но все равно глядит, пересиливая себя. Когда обнимает Антона, старается не прикасаться к синим рубцам, но всегда прикасается к ним, чувствуя при этом, словно в ее собственное тело впиваются осколки. Часто она спрашивает себя: смогла бы существовать без Антона? И в ответ только головой покачивает отрицательно: «Он мне на роду написан».