2

Долго сновала машина Ивана Дудника между бетонным заводом и Бердой. Перед самой темнотой, когда Дудник уже поставил самосвал на отведенной площадке, заглушил мотор, к нему снова подошел Антон, попросил табаку на закрутку.

Иван покопался в глубоком кармане штанов, извлек щепотку, сыпанул на подставленный Антоном неровный газетный обрывок. Слюнявя бумажку, Баляба обкусал ее, обровнял как следует. Глядя на Ивана из-под вскинутых бровей, удивился:

— А сам?

— Теснота в грудях, — погладил ладонью бок. — Чи на погоду давит, чи хто его знает.

— Возможно, на погоду, — согласился Антон, жадно затягиваясь.

Иван долго протирал рукавом фуфайки глаза. Крутнув головой, признался:

— У меня, Антон Охримович, куриная слепота, ей-право! Чуть смеркнет — ничего не бачу. Иной раз иду с работы домой — и руки вперед, як слепой, ей-право! А в нашем шоферском деле — глаз на первом месте. Без глазу куда поедешь?

Баляба догадывался, что Иван неспроста начал такой разговор. Видимо, вспомнил какую-то байку и теперь ищет к ней подходы. Опершись на крыло зиловского самосвала, Антон уже готов был слушать, но Иван все медлил.

— Вот ты говоришь, Охримович, шо геройствовал на море, шо топил неприятеля и сам, случалось, попадал впросак.

— Николи я тебе не говорил! — принял было собеседник его слова всерьез.

— Допустим, говорил, га? Допустим!

— Допускай, раз тебе так надо.

— Ты считаешь: шофер — это ни то ни се.

— Что привязался? Ничего не считаю!

— Допустим, считаешь.

— Валяй!

— А посмотреть на шофера — он тоже людына. Ему и теплый кров надобен, и пища, и сон, як полагается. Так?

— Я уже сказал.

— Сказать мало, Охримович, надо почувствовать. А хто, як не мы, шоферня, все это чувствуем? Ух, как чувствуем — печенками своими прозреваем!