Паня глядела на картофельные грядки слепым взглядом. Перед глазами у нее стоял ее старшой, Юраська, родившийся в смутную годину. Она чувствовала перед ним какую-то вину, будто что недодала ему, чем-то его обидела. Он часто хмурится вроде отца, молчит, а у нее сердце от тоски задыхается… Не успела оглянуться, как он уже вырос, поднялся ростом вровень с отцом, такой же широкоплечий и костистый. Брови тоже отцовские — тяжелые. А вот головка, радовалась Паня, ее: волосы светлые, мягкие, словно ленок. Пугало Паню то, что он стал какой-то непонятный. В последнее время отпустил странные усы — узкой подковкой, длиннохвостые. Как их назвать, Паня даже затрудняется: то ли ляшские, то ли конфедератские? Юраська стал похожим на старинного поляка. И Лазурка, сын Йосыпа, с такими же усами. Они дружат и в клубной самодеятельности вместе выступают. Юрко поет — глухой низкий басок. Лазурка на гитаре бренькает. Вешает ее через шею на витом красном шнурке и бренькает, повиливая бедрами. Юрко тоже повиливает и ногами, и особенно голосом. Иногда слушаешь его — и сперва смешно, а затем почему-то сумно делается. Незнакомым кажется, чужим, словно бы и не твоя дытына. Волошка пока свой, понятный. Увалень, валашок, как говорит дед Охрим. Бегает он в ближнюю школу-четырехлетку. Юрко ходит в школу, что в центре слободы. Не ближний свет, километра два набирается. Стал не по годам взрослым. Отцовский мотоцикл гоняет так, что душа порой заходится. Не дай бог что случится! А тут еще эти толчки под сердцем — новое дитя на свет просится…

В ушах Пани все время стоят слова, сказанные Клавкой Перетятько: «Счастливая ты!» Неужели счастливая? В чем оно, счастье? Пане боязно: вдруг уйдет от нее Антон, вдруг она ему наскучит? Да и не диво наскучить. Ведь их вон сколько вокруг — молодиц и незамужних девчат — и в слободе, и в городе. Многие и то грозятся: «Ишь, тихоня. И чем она только его держит? У самой — ни спереди, ни сзади, а такого мужика обротала!» В войну за него, пожалуй, не так боялась, как теперь. Глупая Клавка, и не сплюнула, когда завидовала, — еще сглазит. Одно только и дорого: знать, что он таиться не будет, исподтишка ничего не зробит. Прежде чем сделать, придет и скажет, выложит все начистоту. Может, от той прямоты углем вся почернеешь, но правда всегда желаннее обмана. Так что пока сам не признается, гони страхи прочь. Ни к чему умирать раньше времени.

2

Сонная одурь окутала степь. Слободские хатки, словно овцы, уткнулись головами в тень деревьев, прикрыв окна-глаза ставнями, застыли в дремотном покое. Все живое спряталось от беспощадно прямых лучей солнца, замерло в ожидании спасительной вечерней прохлады. Обычные в это время восточные ветры, словно обессилев от жары, тоже угомонились. В застойном воздухе слышится одуряющая горечь болиголовы и молочая да шафранная сладость яблок и груш. Пустынно вокруг и безлюдно, словно в вымершем пространстве.