Семен Беловол вскочил с места, шутливо произнес, надев генеральскую фуражку:

— Явилось настоящее начальство — и сейчас же последовал раздрай! — Шагнул навстречу Пане, молодцевато козырнул, взял ее руку, поднес к губам.

— Ой, шо вы, шо вы, Семен Данилович! У нас так не роблять! — Она до того смутилась, что и генерала ввела в смущение.

Через какое-то время Паня, переодетая в ярко-оранжевую кофту и бордовую сподницу, повязанная пестрой фестивальной косынкой, начала выставлять на стол тарелки и миски, носить хлеб, пирожки, начиненный морковкой и рисом перец, вареные яички. Стол сделался вдруг тесным от обилия всяческих закусок. Гости — Семен Данилович и Алексей Кравец — замахали руками.

— Зачем столько!

— Из голодного краю мы, что ли?

Охрим Тарасович успокоил их, рассудив дело по-своему:

— У нашей российской жинки такая натура: чего нема — того не ставит, а шо е — усё подае.

Гостевание, собственно, с этого и началось.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

1

Картошка нынешним летом удалась славная. Паня проходила с заступом по ряду, затем брала ведро в руки. Наклоняясь над свежевывороченными кустами, выбирала клубни, бросала в ведро. Горячий ветер-степняк, перепрыгнув через земляной вал, тормошил Панин платок, выбивал из-под него прядки волос, елозя ими по лицу, щекотал лицо. Паня разгибала спину, тыльной стороной ладони старалась спрятать волосы, разговаривала с ветром, словно с живым существом.

— Вот, окаянный, что делает. Я тебе!..

По вскопанному греблись куры, добывая червей. Некоторые, слишком проворные, лезли под самую лопату. Пахло теплым прелым черноземом, усохшей ботвой. Над всем пространством огорода господствовал пряный дух разомлевшего на солнце укропа. Он высоко поднял над грядками желтые перезревшие метелки, при малейшем прикосновении ронял воздушно-легкие серовато-темные семена, похожие на зернышки конопли уменьшенного размера.

Пане любая былочка вокруг казалась живой, близкой. Подсолнух кивал ей обожженной порыжевшей головой. Шелестя сухим продолговатым листом, тянулась к ней кукуруза с полуоблупившимся початком. Ненароком задевала Паня куст фасоли, и перезревшие стручки лопались, а на землю медленно сползали по желобку стручка фасолины, похожие на пестрые воробьиные яички. И верится, они благодарили Паню за освобождение.

Соседние сады, хаты, заброшенные ветряные мельницы, дальние лесополосы, поля, луговины сливались для нее в единый неделимый мир. Она чувствовала себя в этом мире неотъемлемой и необходимой. Ей не верилось, что когда-то ее не было на свете. Неправда, она всегда была и всегда будет, как эта пологая Кенгесская гора, как речка, протекающая под горою, как море, которого отсюда не видать, но которое угадывается по особо высветленному, истекающему маревом горизонту. Опершись на лопату, Паня всматривалась в белое, чуть подголубленное небо, которое еще прочнее утверждало ее в мысли о вечности существования. Ей становилось легко и в то же время отчего-то боязно. Текучая синева неба казалась недосягаемо глубокой. И Паню охватывала оторопь.