Когда Антон поднимал напряженно-усталый взгляд, отрывая его от лица сына, ища, на чем бы забыться глазу, он неизменно натыкался на щель между занавесями, прикрывающими застекленную фасадную стену. И в эту щель видел каменную сопку, а над нею — на фоне синего до темноты неба — обелиск и матроса в полушубке, несущего вахту вечной памяти. И это отвлекало Антона. Он вспоминал такие же обелиски, разбросанные по Балтийскому родному побережью, скорбел по ребятам-морякам, погибшим в те неимоверно давние и такие близкие, словно вчера все было, дни последней войны, вспоминал своего дорогого по тем дням человека — командира и друга Богорая, мичмана Коноплю, как бы восставшего из мертвых, командира эскадренного миноносца «С» Лотохина, своих корешей-братанов Бахмута, Бестужева, Бултышкина, Азатьяна и того же Виктора Алышева, вспоминал многих, с кем ходил в шхеры, топил транспорты, высаживался десантом на косу Фриш-Нерунг и остров Борнхольм, — и ему становилось легче. Его сегодняшняя боль сливалась с той, давней, такой же праведной болью и растворялась в ней. Он подумал о том, что горе одного человека никогда не должно быть горем только одного. Он верил, что его горе является горем всех. Он глядел на темную фигурку часового, впечатанную в небо, и не знал, что когда-то и Юрий, сын его, подолгу засматривался на матроса с винтовкой, несущего вахту у памятника, поднявшегося на вершине сопки каменной бабой, но мысли у него были иные, и чувства испытывал, не похожие на отцовские. Антон жил вместе с теми, кто теперь погребен в подобных могилах, он знал их, ходил с ними в атаки, они для него до сих пор живы, он беседует с ними, ссорится или дружески обнимается, грубо по-матросски похлопывая по лопаткам, а Юрий видел их каменно-тяжелыми, всех на одно лицо, он преклонялся перед ними, испытывая в душе торжественно-тревожащий холодок.

Переводя взгляд на гроб сына, Антон окончательно утверждался в мысли, что не сможет увезти его отсюда, не сможет вырвать Юрия из ряда, — Юрий должен быть захоронен здесь, в этой земле.

На второй день после похорон, после поминок с кануном и стаканом русской горькой, как и полагается по заведенному исстари обычаю, Антон засобирался домой.

— Пожил бы еще, зачем так торопиться? — удерживал его Виктор Устинович.

— Час показывает: пора.

— Может, лодку посмотришь?

— Лодку?.. — удивился Антон. Он почему-то решил, что лодка после такого случая должна быть разрезана, переплавлена или затоплена в дальнем глухом месте. Она ведь причинила столько боли!.. — Жива-здорова?