Подаренная нам природой жизнь — единственная у нас и неповторимая. И человек рожден для земных дел. Жить надо так, чтобы оставить свой след, оставить людям память по этим вот рукам.

Валерий Сергеевич иронически хмыкнул. Прямо скажем: не очень оригинальные мысли. Разве до этого он жил не с такой же целью? Правда, были времена, когда сделанное им по указанию других было ненужным, а порой вредным. Но теперь уже многое поправилось и все поправляется… Конечно, сделано еще до обидного мало. Вот тогда проявили настойчивость с «горной целиной», избежали напрасной затраты средств и энергии. Проблему кормов требуется иначе решать. Ох, сколько тут работы! Надо ермиловский сорт двигать. Скороспелые сорта, как ничто, помогут нам вырваться из прорыва…

Возня в коридоре, а затем громкий хлопок тугой дверью вспугнули мысли Валерия Сергеевича.

— Здорово были! — раздалось в прихожей. — Карповна, что молчишь? Аль нет никого?

По хриплому, простуженному голосу Валерий Сергеевич узнал Кузина.

— Григорий Степанович! Проходи сюда. Один я.

Для больного, лежащего в постели, каждый человек — радость.

Кузину же Валерий Сергеевич обрадовался вдвойне. Раз уж он приехал в райцентр, то побывал, конечно, в райкоме, райисполкоме, встречался с председателями, в общем, как говорят лекторы районного масштаба, в курсе последних событий. К тому же для Валерия Сергеевича Кузин — не только председатель, но и человек, в судьбе которого он принимал и принимает горячее участие. И Кузин, очевидно, понимает и ценит это. Вот пришел, счел своим долгом навестить.

Кузин открыл дверь в комнату и, осторожно и необыкновенно высоко подымая обмерзлые сапоги, подошел к кровати.

— Лежишь?

— Да вот приходится… Садись, Григорий Степанович. Как это ты заглянул?

— А почему я не должен? Плохо ты обо мне думаешь, Валерий Сергеевич. Даже обидно.

Валерий Сергеевич смущенно хмыкнул, а Кузин справился, почему он один в доме, и, взяв от стены стул, сел, пригладил ладонью редкие волосы около ушей и на затылке, потом, спохватись, достал из нагрудного кармана пиджака коротенькую расческу в футляре.

— Сердце, значит?.. — Кузин дунул на расческу и вложил ее в футляр.

— Сердце, Степаныч.

— Да… А я, значит, со вчерашнего дня тут околачиваюсь. Побыл в райкоме. Ковалева встретил. Пообедали с ним, и домой навострился. Э, думаю, негоже, чтобы больного не проведать.

Хвоеву не терпелось узнать новости.

— Как там, Степаныч? Ковалев что говорит? Плохо у него?

— Да нет, не жаловался. Я вот насчет семян хотел.

— Подожди, Григорий Степанович. Чуть легче станет — приеду. Разберемся… Как Ермилов?