#61. Диканька

Мы назвали это нашей Диканькой. Благословенной индийской Диканькой в десять мазанок буквально в шаге от джунглей, правда, за рвом и проволокой, но здесь она была смята, а ров засыпан всякой дребеденью. Эти десять мазанок, а на деле их было, наверное, втрое больше, стояли впритык друг к другу и образовывали одну улочку с рукавчиками и дворами, где дремали в тени циклопические белые быки, суетились рябые курицы, слонялись собаки и вечно умывались тощие кошки, а в большой кадушке с водой посреди хутора плескались дети – полуголые и совсем, как та рослая девочка, хохочущая и мотающая головой, осыпая брызгами всех вокруг со своих длинных до бедер волос.

Свой однокомнатный домик сдал нам высокий усатый, внешне похожий на сурового цыгана, а в душе очень застенчивый и по-детски наивный Манжу, вдруг утиравший слезу посреди разговора – то от пригрезившихся кисельных берегов, то от коварства взрослого мира. Сдал нам эту свою комнатенку, а сам перешел в соседнюю мазанку – к жене и детям, где и жил, а эта была на случай приездов родни и своих мечтательных уединений. Большая кровать с периной и необъятными подушками, над которой ковер, но не с мишками в лесу, а с тигром, исполненным местным Пиросмани, здесь же и кухонька с газовым баллоном, и вся утварь. По-английски на хуторе говорил только Манжу, и то едва. Жилье тут никогда не сдавалось, да и приезжих в округе не было, кроме тех, что ехали на сафари и в тот же день возвращались.

На следующий день мы встали затемно, сварили кофе, выпили его в своем дворике со звездами и лежащими у ног белыми быками с крашеными рогами, сели втроем с Манжу на мотоцикл и поехали полями, лесами, через деревушку Маги ко входу в заповедник. И были нам лангуры с лицами цвета сожженного пергамента, пятнистые олени в байковых сорочках, а потом на поляну вышел тот, кто относится к людям с яростно-ледяным презрением – леопард, а потом на верхушке дерева заметили лохматый мешок с золотым клювом – орел-змееяд, внизу стояли большие умбристые олени самбары и сверкающие в первых лучах павлины, а потом – слоны, слоны повсюду, и меж ними пугливый и одинокий лающий олень, barking deer, который метит свою территорию слезами. И вдруг полыхнуло в кустах, вышел тигр, долгий, как день творенья, со свежим шрамом на ключице.

Выдохнули и отправились восвояси, в Диканьку, и был нам обед с борщом и запеченной в тесте свежей курицей, приготовленный Таей, и вся гоголевская палитра овощей, и краткий сон на такой сладкой летящей кровати, как только в детстве. А на закате прогулка вдоль заповедника с вылазками и засадами, и уже в темноте возвращение, и чье-то протяжное дыхание в зарослях: три слонихи. Смотреть, как они ужинают, чуть кося глазом на тебя, и ты тихо разговариваешь с ними о том, что нежнее сердца, а Тая за деревом, позади. А потом банька, своя, то есть хуторская, семейная, мы третьи в очереди, а в углу баньки заплутавшая курица, уже слепая во тьме, сидит жалуется в полусне, жаровня в глиняной яме в полу, и такая чудесная теснота, что эти двое в мыльной пене – давно уж одно с четырьмя ногами-руками, нежными, путающимися, забывшими о мытье. И чай на завалинке, и снова звезды, и Манжу присаживается рядом, говорит: не уезжайте, живите здесь, я вам дом справлю.