Спустился к столовой, увидел ее мужа – худенький, в клетчатой рубашке, подросток на вид, ей до плеча. Сидит в очереди на измерение давления, ребенок лежит у него на коленях, держит его за палец. Макушка у мужа выстрижена и заклеена пластырем. Сахасрара чакра заклеена. Там, где слияние Шивы и Шакти – бобо.

Три полуголые старушки-подружки бойким шагом пересекают плац, тощенькие груди висят под шалью, перетягивающей тело по диагонали, на плече – лесные топорики на длинном древке. Становятся в очередь за подарками. Кастрюли, одеяла, разная хозяйская утварь в подарочных наборах. Мужичок, получивший электрическую соковыжималку, разглядывает ее, отойдя. Женщины, сидящие под деревом, смеются. Детям раздают фломастеры, тетради, спортивную одежду, какие-то игры. Никто не тянется за подарками, спокойно ждут и прижимают к груди. В клубе показывают надрывный боевик со слезой, сидят тесно во тьме на полу, кормят детей грудью, не отрывая взгляд от экрана.

Не стал я досматривать эту подарочную кадриль под армейскую дирижерскую палочку. Незаметно отошли мы с Пракашем, сели на мотоцикл и понеслись пустынной лесной дорогой дальше.

Ехал, подскакивая на отдающих в голову колдобинах, а перед глазами плыли лица женщин, детей, вперемеж с мелькающими стволами деревьев, и не хотелось думать о подоплеке такого рода чудесных мероприятий, об армии и маоистах, стремящихся перетянуть племена на свою сторону всеми возможными способами: маоисты – из-под полы светлого будущего, а государство – из мешка настоящего. Нет, не хотелось об этом думать.

Въехали на еще один хутор. Солнце уже садилось. Пракаш куда-то исчез на мотоцикле, а я вышел на окраину, откуда доносилась музыка.

Девочки водили хоровод вокруг дерева. Другие в стороне плели венки. Два быка бодались рядом с маленьким насупленным храмом, перед которым выстроились деревянные тесаные божки. Посреди поляны стоят большие горшки и кувшины, накрытые листвяными крышками. Над ними колдует, приплясывая и сам себе смеясь беззубым ртом неземной мужичок. А саблезубые хлопцы вневременного возраста сидят на корточках на краю поляны, ждут. Ландо, говорит он, приподнимая крышку одного из кувшинов и приблизив ко мне лицо милейшей кикиморы, Ландо! В кувшине белая мутная жидкость, похожая на местное пиво сальпи, но, видно, сильно покрепче. О, говорю, ты, дружище, серьезно подготовился. Ландо, смеется он, подныривая снизу к моему лицу, счастлив, как ни один из смертных. Снимает крышку с другого кувшина. Подбадриваю его, цокаю языком, закатываю глаза, он млеет, разинув рот, пытаясь обнять, изнемогая в небезответности чувств. И плавно водит руками по сторонам, чтоб не упасть, а ноги тощие и кривенькие, как два бумеранга, и подоткнутое к бедрам лунги. И что-то лопочет, лопочет, прорастая снизу, пританцовывая у кувшина. Пило-мама, приговаривает этот гомерический занзивер, ландо! Хорошо, говорю, излагаешь, и папо пило, и нам останется. Ландо, крякает он, и садится на землю, запрокинув голову и смеясь. Один зуб все же белеет во рту – как парус одинокий.