— Дорогие соседушки, я позвала вас не на радость. Немец не сегодня-завтра будет здесь. Все кругом уезжают. И для нас проезжей осталась только одна дорожка. Что будем делать?

— Неужели оставаться на поругание немцу? И мы поедем. Россия-то велика еще, где-нибудь приютят! — наперебой зашумели колхозники.

— Приютят, родни у нас две сотни мильонов.

В тот же день под вечер из Ваничей вышло колхозное стадо. Ночью потянулись подводы с добром. На другой день близ полудня отбыла последняя. Движимое добро, что не уместилось на подводах, было надежно укрыто в землю, недвижимое: дома, амбары, сараи — крепко заперто.

Матрена с семейством ехала на последней подводе. Часов пять дорога совершенно была пустой. Матрена радовалась: «Кажись, ушли. Теперь, проклятущий, ищи-свищи ветра в поле». Но вот на далеком взгорке показался табор. Сбоку пестрым пятном табун, рядом десятка четыре телег, меж них несколько костров.

«Не наши ли отдыхают? — всполошилась Матрена. — Какому мудрецу взбрело на ум отдыхать в такое время: жар спал, теперь идти да идти».

Тут в небольшом отдалении послышался грохот пустой, быстро бегущей телеги. Она катилась навстречу, и, когда оказалась на виду, Матрена узнала и коня и гонщика — хромого Никифора.

— Ну что? — крикнула она издали.

— Немец, — ответил Никифор.

— Где? И наших всех загарапкал?

— Пока нет. Пока мы на воле. А вот дороги все перерезал. Куда ни сунься, везде он, ахид. Кругом обруч. Народ навстречу нам валит, в наши леса. Ну мы и остановились. Меня отрядили к тебе за советом.

Матрена пересела к Никифору и велела побыстрей гнать в табор. Народ из соседних колхозов действительно валил навстречу.

Ваничи вернулись домой: дома ведь и стены помогают. Была самая страдная пора. Рожь созрела во всех низинках, на всех мочажинках. Пшеница и овес быстро догоняли ее. Яровое поле было уже сильно подернуто желтизной и напоминало скошенный луг, еще не успевший покрыться зеленой отавой.

На разборку возов Матрена дала колхозникам только полдня, а затем ударила в колокол. Колхозники собрались встревоженные:

— Тетка Матрена, чего опять стряслось?

— Ничего не стряслось. В поле пойдем. Рожь-то при первом ветре ручьем наземь хлынет.

— Все легче, нежели отдавать немцу, — проговорила жена бригадира Никиты. — Как подумаю, что проклятый немец будет наш хлебушка трескать, так руки и падают. Кажись, и спины не согнуть.

— Ты и для себя не шибко гнешь ее, — молвила Матрена, потом собрала в голос всю твердость своей уступчивой души: — Вот оттого, что немец на носу, и жать надо скорей. Успеть до немца. «Немец, немец…» Сделали себе пугало. А он либо будет, либо нет. Треснут как следует взашей, и останется от немца мокренько. Пока я председатель, ни единой колхозной пылинки не дам немцу. Как оставили нам мужики полную чашу, так и получат. Согласны со мной, тогда берите серпы — и в поле! Не согласны, руки падают, тогда передайте колхозную печать другому! Я под вашим позором ставить ее не буду.