Марина несколько секунд еще смотрела на нее и вдруг бухнулась на колени. Софья Михайловна испуганно отодвинулась от нее вместе с креслом.

— Ты что это? А ну, встань!

Марина замотала головой.

— Не встану, пока не скажешь, что поедем… Ма, я редко о чем прошу тебя. А сейчас не прошу, умоляю — поедем! Слышишь? Поедем! Ну что мы тут киснуть будем? Я уже видеть не могу этот стерилизованный город! А ты ведь тут уже чуть ли не сто лет работаешь, неужели не надоело? Там же все у нас будет! Там Кент будет!

Софья Михайловна молча смотрела на нее.

Марина, поморщившись, неуклюже поднялась, тихо сказала:

— Ма, ты же знаешь, что я очень люблю тебя. Но если ты не поедешь, я уеду одна. Через год, через два, но уеду.

И Софья Михайловна поверила — действительно уедет. Выхода не было.

— Хорошо, поедем. Но если я увижу, что ты… с Кентом… ты понимаешь, о чем я говорю?

— Да, — сказала Марина. — Все я понимаю, ма… Но что тут можно сделать? Чему быть, того не миновать… Я бы могла поклясться чем угодно, что не сделаю абсолютно ничегошеньки, чтобы завоевать Кента, но ты первая мне не поверишь. Только не надо так беспокоиться, все будет хорошо…

Уже в десятом часу Кент позвонил из аэропорта и сказал, что приедет, как только удастся поймать такси.

Уезжали они пятого января вечером. На поезде настоял Кент: хватит самолетов, уже тошнит от них, да и не на неделю едем, на годы, несколько суток значения не имеют. Впрочем, никто и не возражал ему.

Провожающих набралось много — и из института, и с «Мосфильма» был народ, даже подруга Марины объявилась. Сергей с Юлькой стояли в сторонке, Шура простилась дома, сказав: «И без меня толчея будет». Сергей знал, что перед отъездом Шура долго о чем-то говорила с Кентом. Догадывался — не только о житейски-формальных делах, связанных с квартирой, пропиской, машиной, которая пока оставалась здесь. Наверно, только Шура и знала, как тяжело ударил Сергея отзыв Кента о его рукописи.

Кент сам заговорил о ней в первый же день. Все еще спали — шумная новогодняя ночь угомонила даже Юльку, — они сидели на кухне, пили чай, и Кент, положив на стол рукопись, невесело сказал:

— Ну что, брат Сергей… Может быть, в обычном литературном смысле это совсем и неплохо написано, но ты ведь не об этом хотел узнать.

— Совсем ничего? — упавшим голосом спросил Сергей.

— Почти. Единственная живая душа во всей вещи — Наташа, но она пока десятая спица в колеснице. А Платонов… это мертвая фигура. И жена его тоже. А все рассуждения о смысле и цели жизни, о поисках истины, о служении науке — это, брат, и вовсе никуда не годится. Дилетантство, вязь расхожих слов. Не чувствуешь ты таких людей, Сережка, не понимаешь ни природы их фанатической одержимости, ни внешних ее проявлений, и вообще… — он помолчал, — не твое это дело. Ты опять идешь от какой-то идеи, от заданности, что ли, или как это у вас называется…