— Раздевайтесь, — проговорила мать. — Сейчас лепешек напеку.

Она достала узелок, высыпала из него всю муку и, роняя слезы, принялась замешивать тесто. Ее поза и жесты напомнили Крылову его собственную мать, которая когда-то так же устало расходовала свой скудный мучной запас. А здесь, в партизанской землянке среди леса, вообще не было никаких запасов…

Мать месила тесто, сестры тихо переговаривались с Ольгой, а Крылов не знал, что ему делать. Дух Сеньки витал и здесь, в землянке, где тепло, пока топится печь, и где завтра нечего будет есть.

— Я скоро вернусь, — сказал он, одеваясь и выходя улицу.

Тропинка едва угадывалась в темноте. Около саней он нашел Борзова.

— Я возьму мешок, Леш.

— Зачем?

— Надо.

Борзов промолчал. Крылов откинул сено, взялся за мешок.

— Подожди. Подвезу.

Он подобрал из-под лошадиной морды сено, подтянул чересседельник, взял в руки вожжи.

— Поехали.

Он не спросил, куда ехать, дорога была ему знакома. Он подъехал к землянке с другой стороны, где можно было развернуть лошадь.

Крылов опять хотел взять мешок, но Борзов остановил его.

— Я сам. Помоги.

Борзов понес мешок, а Крылов остался около саней. Он слышал, как Борзов вошел в землянку, бодро поздоровался. Ему ответили, но голоса тут же стихли: там опять говорили о Сеньке. Неужели Крылов все время шел по чужой тропе, где все — не его, где он — лишь тень тени?

Вышла Ольга, стала вплотную, упрекнула:

— Глупый…

И только когда почувствовала, что он успокаивается, вернулась в землянку.

— А ты в рубашке родился! — позавидовал Борзов, выйдя к саням. — Держи, — он подал Крылову тяжелый сверток. — Мешок назад принеси, пригодится. Но-о, заснула, что ли!