Они так и ушли, негромко переговариваясь и поругиваясь между собой.

С тех пор миновали почти сутки. Плацдарм жил. Каким-то неведомым чудом там оставались люди. Ночью их яростно секло на воде, потом пулеметные трассы бешено скрестились на том берегу, днем там дыбом вставала земля. Но когда уже казалось, что на плацдарменном пятачке было уничтожено все живое, оттуда донеслось невозмутимое татаканье «максима».

В панораму Крылов видел, как пехотинцы удлиняли ход сообщения. Где-то там был и взвод Петряева. Несколько раз к пехотинцам осторожно подкрадывались немцы — среди лозы и пойменных трав они были малозаметны. Но их обнаруживал не один Крылов: позади уже тявкали дивизионки, глухими толчками отзывались гаубицы, и перед плацдармом вставала стена земли, дыма и огня, а дальше, у горизонта, распускались гигантские черные тюльпаны дальнобоек. Крылову с его сорокапяткой и нечего было делать.

В сумерках сорокапятчики переправились на плацдарм. Теперь все здесь было изрыто окопами, из которых торчали винтовочные и пулеметные стволы. Плацдарм напоминал ощетинившегося ежа.

Ночь, день и еще одну ночь осатанело били немецкие батареи, а на рассвете гитлеровцы отошли, опасаясь окружения с севера, где уже был освобожден Новгород-Северский. Лавина Центрального фронта покатилась дальше.

* * *

Потянулись километры дорог, радостные и горькие. То была стремительно мелькающая и бесконечно медленная вереница дней, незабываемых и сразу будто исчезающих в подсознании. Крылов потонул в орудийном гуле, затерялся среди лесов и полей, и ему представлялось, что он вечно идет по земле и что единственная реальность в мире — это гудящий, содрогающийся продымленный фронт.

Ушел в тыл раненый Пылаев. Крылов был теперь и командиром орудия, и наводчиком.

Нелепо погиб Омский. Впрочем, смерть на войне, в расцвете сил и молодости — всегда нелепость. Проснувшись ночью, Крылов выглянул из окопа: у орудия дежурил Омский. Ночь была тихая, теплая. Крылов свернул цигарку, закурил.

— Вот стою и думаю, где сейчас моя баба, — заговорил Омский. — Ушла от меня: зашибал я крепко. Дураком жил. Получу получку или так подшабашу и все дочиста. Домой ни рубля не приносил. Сыну иной раз давал конфетку, а ей и платка не купил. Бил ее. Тут собака завоет, не то что баба. Подала на развод. Присудили с меня алименты, а я деру. Скотом был. Сейчас вернулся бы, сказал: «Давай, Шур, все по-новому». В ноги бы ей поклонился.

Омский никогда раньше не откровенничал о себе, а тут всю свою нескладную жизнь выложил, как на ладони.

— Что было, то было, — сказал Крылов. — Главное — понял.